Михаил Косенко был одним из первых задержанных по «Болотному делу». Он мог бы быть амнистирован в конце прошлого года, если бы не состояние здоровья. Институт Сербского провёл психиатрическую экспертизу и признал Михаила невменяемым в момент совершения преступления. Поэтому обвинители запросили для него не срок в колонии, а принудительное лечение в психиатрической больнице. Дожидаться решения суда Косенко отправился из СИЗО «Медведково» в стационар при Бутырской тюрьме.

Через полтора года суд согласился с выводами Института Сербского и после апелляции в марте 2014 года отправил Косенко на бессрочное лечение в психиатрический стационар закрытого типа № 5 в Чеховском районе Московской области. Тогда никто не знал, сколько ему придётся пробыть на принудительном лечении. Многие правозащитники предполагали, что Косенко выйдет на свободу позже других осуждённых по «Болотному делу». Но уже через два с половиной месяца Михаила отпустили на амбулаторный режим. The Village встретился с Михаилом Косенко и узнал, как работает «карательная психиатрия» в современной России.

Михаил Косенко

39 лет

Инвалид II группы, безработный.

В июне 2012 года был задержан по подозрению в участии в массовых беспорядках в ходе акции 6 мая.

В октябре 2013 года его признали виновным и приговорили к принудительному лечению в «психиатрическом стационаре закрытого типа».

В июне 2014-го суд разрешил отпустить его на амбулаторное лечение.

Болезнь

Когда мы начинаем разговор, Михаил будто чем-то недоволен.Он объясняет: не хочет говорить про личное и рассказывать историю своей болезни, давайте только про больницу.Но всё жерассказывает, что заболел ещё перед армией. Его всё равно призвали: в военкомате нормального психиатрического обследования не было. Во время службы болезнь обострилась, но не в результате контузии, как пишут в справках о Косенко.

Диагноз у Михаила страшный - «шизофрения». Хотя, по словам президента Независимой психиатрической ассоциации России Юрия Савенко, на Западе диагноз звучал бы по-другому - «шизотипическое расстройство личности». У Косенко вторая группа инвалидности. «С болезнью жить тяжело, но я стараюсь как-то справляться», - делится Косенко. Ему приходится ежедневно принимать лекарства.

Болезнь выделила Косенко среди других «болотников». Институт Сербского на основе двадцатипятиминутного разговора с больным, по записям в медкарте из диспансера и материалам уголовного дела признал Косенко невменяемым и склонным к диссимуляции - преуменьшению собственной болезни. Признанный невменяемым в момент совершения преступления обычно освобождается от уголовной ответственности. После проведения экспертизы Косенко перевели из обычного СИЗО в стационар при Бутырской тюрьме. Там он провёл полтора года.

«Кошкин дом»

Это место называют «Кошкин дом», «КД», «Кошка» или «Кот». Раньше здесь был корпус Бутырки для женщин, которых в этом мире называют «кошками». Потом для них построили отдельный СИЗО, но название осталось.

В «КД» пять этажей. Первый - для персонала. На втором - тяжёлые больные. На третьем - «транзитники», те, кого постоянно возят в Институт Сербского и обратно. На четвёртом - обвиняемые, которых признали невменяемыми в момент совершения преступления. Пятый этаж недавно отремонтировали. Там находится «отделение медико-социальной реабилитации», содержат в нём наркоманов. По словам Косенко, условия там лучше всего: удобные кровати и даже есть спортзал. Жителей других этажей туда не пускают.

На всех остальных этажах условия такие же, как в тюрьме. Вместо палат - камеры. Врачи появляются нерегулярно, даже обход делают не каждое утро. К просьбам пациентов относятся равнодушно - могут удовлетворить, а могут просто забыть. Лекарства то появляются, то исчезают. Михаилу, которого в основном держали на четвёртом этаже, таблетки привозила сестра Ксения. Если они заканчивались, приходилось ждать неделю-другую, когда она снова их доставит.

В камерах живут от двух до восьми человек. Распорядок дня тюремный. Подъём в шесть утра, но он необязательный. При желании можно поспать подольше. Дальше завтрак. Кормят в тюремном стационаре отвратительно. Норма еды ограничена, все держатся на передачах родственников или том, что передают сокамерникам. От тюремной еда в местном стационаре отличается только тем, что изредка дают яйца, масло и молоко.

Медсестёр и санитаров почти не бывает видно, причём даже те санитары, что есть, - это заключённые, оставшиеся отбывать срок в тюрьме

Прогулка раз в день. Инфраструктуры для спортивных упражнений нет. Медсестёр и санитаров почти не бывает видно, причём даже те санитары, что есть, - это заключённые, оставшиеся отбывать срок в тюрьме. За порядком следят надзиратели, не прикреплённые к стационару. Они работают и в основной части СИЗО. Задачи вылечить пациентов здесь ни у кого нет. К больным относятся как к временным постояльцам, которые скоро покинут стационар. Доступа к психологу, по сути, нет. К нему надо записываться, а потом, если повезёт, он вызовет к себе. В тюрьмах психолог часто просто приходит к камере, открывает окошко и пытается разговаривать с человеком при остальных сокамерниках. Заключённые делиться своими проблемами в таких условиях отказываются.

«По ощущениям стационар больше похож на тюрьму, чем на больницу», - вспоминает Косенко. Если кому-то плохо, нужно стучать в дверь камеры, чтобы надзиратели позвали врача. Часто никто не реагирует. «При мне одного такого пациента пристегнули наручниками к кровати, чтобы не шумел», - рассказал Михаил. Говорят, что иногда пристёгивают особо буйных или совершивших попытку самоубийства и держат по несколько суток. Руководство больницы, конечно, такие факты отрицает.

Есть версия, что самоубийства или попытки суицида в тюремной больнице совершают чаще, чем в обычной тюрьме. Другим пациентам о них, конечно, не сообщают, но слухи распространяются быстро. В камеру Косенко один раз перевели человека, сосед которого покончил с собой. Самые распространённые способы расстаться с жизнью - повешение и вскрытие вен.

При этом, по словам Михаила, большинство пациентов - адекватные, вменяемые люди. Все общаются друг с другом, шутят. У многих диагнозы не соответствуют действительности. Есть люди, которые попали туда по сфальсифицированным делам. Преступления они совершили самые разные: и кражи, и убийства, и контрабанда. В соседней с Косенко камере сидел Сергей Гордеев, в феврале расстрелявший учеников 263-й школы Москвы. Но ничем особенным там не отметился.

В качестве наказания некоторым больным предположительно дают галоперидол. Уколы этого лекарства вызывают мышечные судороги, боль, скованность. Многих скручивает: находиться в нормальной позе после укола физически невозможно. Также нередко укол делают произвольно, чтобы показать, что идёт хоть какое-то лечение. Последствия его употребления крайне серьёзные. Галоперидол подавляет волю. Те, кто его употребляют, не будут совершать лишних действий.

Один надзиратель рассказывал Михаилу, что в 1990-е там всех пациентов держали голыми без постельного белья

За нарушение режима или оскорбление сотрудников пациентов могут отправить в карцер, или в «резинку». Его так называют потому, что резиной пахнет клей, на который к стенам приклеена губка, оберегающая пациентов от самоистязаний. Внутри холодной комнаты нет вообще ничего, даже лавки. Обычно провинившегося держат там сутки, но за сильный проступок могут оставить на три дня. При этом с человека снимают всю одежду, чтобы он на ней не повесился. Перед заточением делают укол галоперидола или аминазина.

Тем не менее раньше в «Кошкином доме» было ещё хуже. Один надзиратель рассказывал Михаилу, что в 1990-е там всех пациентов держали голыми без постельного белья.

Стационар в Чеховском районе

Михаилу удалось покинуть «Кошкин дом» после вынесения приговора. Суд согласился с выводами Института Сербского и отправил Косенко на принудительное лечение в психиатрический стационар закрытого типа № 5 в Чеховском районе Подмосковья. Двухэтажные кирпичные строения, построенные ещё до революции, - не тюремная больница. Но основные её постояльцы - люди, признанные невменяемыми в момент совершения преступления. Даже если они после этого вышли из неадекватного состояния, их всё равно отправят на лечение. Поэтому почти все, с кем общался Михаил, - нормальные люди. В больнице есть и обычные пациенты, не преступники, но Михаил с ними не пересекался.

Всего в чеховском стационаре 30 отделений. Они отличаются режимами содержания больных: общий или специальный - для более тяжёлых. В других больницах есть ещё отделение специнтенсива. В чеховском стационаре его функцию фактически выполняет 12-е отделение. Туда попадают за различные проступки. Людей там держат взаперти в боксах по два человека. Иногда в 12-е отделение попадают не слишком заслуженно. Одного знакомого Михаила поместили туда за то, что он помогал другим пациентам писать жалобы. Врачи посчитали его «негативным лидером» и решили проучить.

В специнтенсивах под строгим надзором содержатнаиболее тяжёлых больных, которые представляют серьёзную опасность для себя и окружающих. Больным колют много препаратов, включая галоперидол. Тщательно проверяют, выпил человек таблетки или нет. Говорят, что иногда от лошадиных доз лекарств люди теряют сознание, падают на бетонный пол и разбивают голову, а некоторые просто умирают.

Волю пациентов подавляют, чтобы они не были способны на преступление или самоубийство. Если больной выйдет из больницы и вновь совершит преступление, его лечащего врача упрекнут в непрофессионализме. «Я в специнтенсивах не был, но общался с вышедшими оттуда больными, - рассказал Косенко. - Это не какие-то деградировавшие люди, но все они предпочли бы туда не попадать».

Волю пациентов подавляют, чтобы они не были способны на преступление или самоубийство

Сам Косенко был в общем отделении. Атмосфера там гораздо лучше, чем в тюремном стационаре. Вместо камер - палаты, из которых можно выходить. Правда, в каждой по 15−20 человек, а туалет всего один на отделение. Зато нормальные кровати, более человечное отношение персонала. Надзирателей нет - вместо них санитары и медсёстры. Обращаются по имени. Охранники, к помощи которых иногда приходится прибегать, тоже не из системы ФСИН. Смущает главное: никто из пациентов этой больницы не знает, когда он сможет её покинуть.

На еду в чеховском стационаре Косенко не жаловался. По его словам, она вполне добротная и точно лучше тюремной. Кроме того, продукты можно получать от родственников.

Распорядок дня в больнице жёсткий, но даже при строгой дисциплине и надзоре люди чувствуют себя свободнее, чем в тюрьме. После завтрака обязательный обход. Врачи держатся достаточно отстранённо. Обычно пациенты им говорят, что у них всё нормально. Если есть какие-то вопросы или жалобы, врачи или их помощники всё старательно записывают.

Гулять выводят дважды в день в определённые часы под надзором санитаров. Летом прогулки продолжительные - до трёх часов. На прогулочном дворе есть стол для настольного тенниса и волейбольная площадка. Но играть на ней было некому, так что она пришла в негодность. Михаил видел, как играли в соседнем дворе, но пациентам его отделения доступ туда был запрещён. С ними можно было поговорить только через сетку, огораживающую двор.

Официально заниматься физкультурой, отжиматься в стационаре запрещено. Причина очень странная - тем самым вы можете подавить других пациентов, а также использовать свои навыки для побега. Персонал относится к отжиманиям снисходительно, но иногда пресекает. Зато в отделении есть те же игры, что и в тюрьме: нарды, домино, шашки и шахматы. Карты запрещены.

Также запрещены компьютеры и мобильные телефоны. Можно иметь плеер без диктофона, радио, электронную книгу или игрушку типа «Тетрис». Но их надо сдавать на ночь. О том, что происходит в мире, пациенты узнают из газет, которые привозят родственники, и телевизора, установленного в столовой. В палатах, в отличие от тюрьмы, телеприёмников нет. Что смотреть, выбирают сами пациенты. Обычно это новости, фильмы или спорт. В исключительных случаях позволяют посмотреть телевизор после отбоя.

Пациентам можно передавать бумажные книги. Но не все. «Я посоветовал своему приятелю книгу Джона Кехо „Подсознание может всё“, а её не разрешили, - удивляется Косенко. - Видимо, посчитали вредной».

Письма врачи тоже проверяют. Как они объяснили Михаилу, пациентам неоднократно присылали план побега. В тюрьме письма правили - вычёркивали ручкой или фломастером то, что не нравилось цензору. В письмах, которые присылали Косенко, вычёркивали электронные адреса, прозвища и пассажи против власти.

Два раза в неделю пациентам позволяли бриться. Один раз в неделю - душ. В жару можно было попросить помыться днём. В тюрьме такой роскоши не было. Зато в тюрьме можно при себе держать бритву, а в больнице её отнимают, чтобы пресечь попытку самоубийства.

Также нельзя держать при себе сигареты. В отделении Косенко их выдавали по десять штук в день. Выносят ящик с подписанными пачками - каждый берёт по одной и идёт в туалет курить. Многие из-за этого любили прогулки: там ящик стоит постоянно и курить можно сколько угодно.

Посещения разрешены каждый день. Но пускают только родственников, и разговор слушает кто-нибудь из персонала. К Михаилу однажды приехала сестра вместе с другом. Друга не пустили. Зато один раз в стационаре устроили концерт. Приехавшие артисты читали стихи, посвящённые Первой мировой войне, и пели песни из кинофильмов. На мероприятие позвали пациентов всех отделений, но захотели посетить его далеко не все. По информации Косенко, такие мероприятия проходят в стационаре раз в несколько месяцев.

Также нельзя держать при себе сигареты. В отделении Косенко их выдавали по десять штук в день

Если человек совершает какой-то серьёзный проступок, его переводят в другое отделение. Если не слушает персонал, хранит чай или сигареты, проявляет агрессию, дерётся, даже в шутку,- переводят в надзорную палату. Это комната с несколькими кроватями, без тумбочек. Выходить из неё нельзя. Одежда её обитателей отличается от формы остальных больных, чтобы сразу было видно, кто есть кто. Из комнаты выводят только на прогулку и в туалет. Иногда выпускают в столовую, но чаще еду приносят прямо в надзорную палату. Находиться в ней неприятно.

Через надзорную палату проходят все пациенты. Сразу после приезда их помещают именно туда. Могут на следующий день перевести в обычную, а могут задержать надолго. Михаилу пришлось провести там несколько недель, так как мест в других палатах не было.

Для пациентов есть три режима наблюдения. На одном записи про больного делают каждый день. На другом - раз в неделю, на третьем - раз в месяц. Записи порой бывают очень странные: «Смотрел в окно и думал о побеге» или «Зверски ел пряник».

Раньше пациенты работали в лечебно-трудовых мастерских. Но несколько лет назад их закрыли. Теперь вместо них - обязательные дежурства по уборке палат, коридора и столовой. Михаил не знает, разрешено ли это. В столовой - точно запрещено санитарно-эпидемиологическими нормами. Однако в больнице на нарушения закрывают глаза. Врачи говорят, что это трудотерапия. Кроме того, многие пациенты устраиваются убирать другие помещения и в пищеблок.Уборщиков в штате больницы нет - всё делается силами самих пациентов. Их никто не заставляет, но тех, кто работает, быстрее выписывают. На комиссии по выписке одного пациента спросили: «Вы чем в больнице занимаетесь?» Тот ответил: «Играю». - «Ну продолжайте играть».

Лечат в чеховском стационаре так же, как и везде: уколы, таблетки. Правда, от одного из этих лекарств у Михаила дрожали руки. От тремора он избавился уже после перехода на амбулаторный режим. Из процедур делают только энцефалограмму - проверяют, нет ли нарушений в работе мозга. Эту процедуру называют «шапка», потому что к голове прикрепляют несколько электродов.

Выписка

В среднем в чеховской больнице пациенты проводят от двух с половиной до четырёх с половиной лет. Но есть люди, которых там держат практически пожизненно. Никто не обязан тебя выписывать. Если человек по-прежнему представляет угрозу для себя или окружающих, его оставят в стационаре. В этом - коренное отличие больницы от лагеря. Заключённый может уклоняться от работы, не слушаться - ему срок за это не добавят. В крайнем случае не отпустят по условно-досрочному.

Но Михаил был «особенным больным», о чём ему сразу сказал один из врачей. Все вокруг знали, что Косенко проходит по громкому политическому делу. По его словам, на бытовых условиях и отношении других пациентов это почти не сказывалось. Тем более врачи всё равно считали его больным.

Ярче всего своеобразное положение Косенко проявилось на его первой комиссии по выписке. Она проходит раз в полгода для каждого пациента, а входят в неё лечащий врач и другие врачи больницы. В первый раз обычно никого не выписывают, Михаилу рассказывали только про один такой случай. Поэтому врач даже не интересовалась состоянием здоровья Косенко. Вместо этого она обсудила с ним политику, пытаясь защитить российскую власть.

После такой комиссии Михаил, конечно, не ждал освобождения. Но неожиданно его вызвали на расширенную комиссию. Обычно о ней просит больной, если считает, что регулярная комиссия прошла с нарушениями. Михаил ничего такого не просил. На расширенной комиссии речь о политике уже не шла. Члены комиссии обещали выпустить Михаила через несколько месяцев. И действительно, вскоре суд постановил перевести Косенко на амбулаторный режим.

Сам Михаил уверен, что его отпустили благодаря резонансу вокруг политического дела. Он убеждён, что решение о его освобождении принимали не в больнице.

Что делает сейчас

Сейчас Михаил на амбулаторном режиме. Раз в месяц ему нужно посещать психиатрический диспансер в Южном округе Москвы, показываться врачу и получать рецепт на лекарства. Если он совершит правонарушение или пропустит дату посещения, может снова попасть в больницу. С ним в стационаре находился пациент, который однажды не пришёл к врачу по болезни, за что снова загремел в больницу.

«Я не чувствую себя сломленным, но жить тяжело, - рассказывает Косенко. - Многие врачи считают, что шизофрения сильнее других болезней влияет на качество жизни. Ни на что не хватает энергии. Тяжело контактировать с вещами и предметами». Лечения от шизофрении до сих пор не придумано. Лекарства помогают только окончательно не сойти с ума. «В нашей стране больные шизофренией находятся в тени», - сетует Косенко. Хотя, по данным врачей, этой болезни подвержены около 1 % россиян. По оценкам Всемирной организации здравоохранения, к 2020 году шизофрения станет пятой по распространённости болезнью в мире.

Фотографии: Глеб Леонов

Февральским утром я не смогла встать с кровати. Потом весь день, вечер, ночь и следующим утром. А потом и другим. Со мной случилась депрессия - впервые за три года.

Текст: Людмила Зонхоева

Я была в таком состоянии, что помощь мне нужна была незамедлительно - здесь и сейчас. Те же друзья, которые несли мне таблетки, советовали своих специалистов. Но их минус был в том, что к ним все по записи, и на вопрос, какое ближайшее время, которое они могут мне уделить, я слышала классический ответ: «На следующей неделе в четверг вечером вас устроит?» Не устроит, я не доживу.

У одной из моих коллег мама - психотерапевт, я созвонилась с ней, всё рассказала, и она решила, что мне необходима фармакологическая помощь, сразу дала телефон психиатра и отрекомендовала меня ему. Таким образом, наконец я оказалась на диване у психиатра.

Рассказала всё то, чем я уже с вами поделилась (ну, чуть больше), психиатр перекинул ногу на ногу, задал несколько уточняющих вопросов и сказал, что мне необходима госпитализация. Я с ним согласилась. Врач достал телефон, позвонил заведующей отделением психиатрической больницы, уточнил о наличии места, завершил звонок и ответил мне: «Ну что же, собирайте вещи, завтра в девять утра вас ждут в больнице».

Больница

16 марта 2016 года, среда. Психиатрическая клиническая больница № 3 на Матросской Тишине в Сокольниках. Через забор - следственный изолятор. Жёлтое здание построено в конце XIX века и сразу отдано под психбольницу. Место с историей.

В больницу меня провожал друг-сосед. В платном (моём) отделении высокие потолки с арочными сводами, в коридоре сидит Паша-шизофреник, который через каждые полминуты повторяет: «Да-да-да-да-да» (как-то раз он сказал мне, что мне здесь не место, «это всё какая-то болезнь и большой-большой секрет»).

Завотделением удивлённо переспросила: «Вы на себя составляете договор?» - обычно пациентов кладут родственники или другие близкие. Стоимость «проживания» в сутки в одноместной палате составляет 5 100 руб. Меня положили на две недели.

Меня заселили в седьмую палату, через стенку - пока пустая шестая, мы делим один отсек. Окно открывать нельзя. В палате телевизор, холодильник, свой душ и туалет - больше похоже на номер в очень дешёвом отеле, если бы не камера видеонаблюдения. На улицу выходить нельзя. Совсем нельзя.

У меня забрали нож, ложку, вилку, тарелку, кружку и станок для бритья. В обмен мне выдали полотенца, жидкое мыло и шампунь. Так началась моя новая жизнь.

В нашем платном отделении лежали пациенты разного пола и с разными диагнозами: от невроза до шизофрении. Возраст - от 20 до 75 лет. Первую неделю я с другими не знакомилась: сталкивалась в коридорах и курилке (курить можно было в общем туалете для пациентов, где иногда справляли нужду шизофреники, другие предпочитали свои, в палатах).

Как-то раз ко мне в палату зашел большой мужик в больничной пижаме в клетку, протянул руку и отрекомендовался: «Дима-Колобок». В подтверждение прозвища потряс пузом перед моим лицом. Спросил, что я читаю. «Флобера», - ответила я. «Пифагора?» - переспросил он. Потом Колобок катался по коридорам и орал: «Я король!»

20-летний парень из шестой палаты постучался и спросил: «Это был завтрак? Или ужин? Милая, я во времени потерялся». Оказалось, что он пустился паломничать и добрался из Коми до Адлера автостопом. Поскольку путешествовал он без документов, в Адлере его задержали и вернули родителям, которые решили положить его в больницу.

Познакомилась я с некоторыми своими соседями на сеансе групповой терапии (так называемой предвыпускной, на ней готовят, как жить со своим заболеванием после госпитализации). Шизофреник, который рассказывал байки о том, как в прошлой жизни был светским журналистом. Азербайджанец, попавший туда после ссоры с родителями. Дед с депрессией. Набожная дама с шизофренией, учит детей в воскресной школе рисунку и архитектуре. Студент исторического факультета с социофобией. Парень с ходунками (перелом пятки после падения из окна). Девочка с родовой травмой, пыталась покончить с собой. Девушка с психозом из Петербурга, которая недавно родила, снимает документальное кино. Семейный психолог с расстройством личности.

Ко мне ежедневно заходил психиатр. В силу того, что он молод, я ему не особенно доверяла. Сначала выслушал историю моей жизни и заявил, что я бодро и весело живу. Затем интересовался моим самочувствием. Проблема в том, что мне никак не могли подобрать антидепрессанты: у меня были кошмарные сновидения после вальдоксана и амитриптилина; после миртазапина были скачки настроения и неадекватное восприятие пространства (двери казались более выпуклыми, чем они есть).

Почти каждый день приходила психотерапевт. С ней беседы были более расслабленные, чем с психиатром, не обо мне: «Людмил, а знаете писателя Дмитрия Быкова, которого я бы охарактеризовала как синтоноподобный шизоид?» На один из сеансов она принесла альбом Третьяковской галереи и показала работы Сурикова: «А так рисуют люди авторитарно-напряжённого характера. Эпилептоидный тип личности».

В середине моего «срока» я прошла беседу с завкафедрой психиатрии всей больницы для уточнения диагноза. По факту это экзамен с комиссией из пяти экспертов: на протяжении часа рассказываешь незнакомым людям о том, как тебе плохо, и отвечаешь на их каверзные вопросы вроде: «А вы не терялись в детстве? В магазине, например?» По итогу беседы невропатолог выписала мне фенибут.

В один из последних дней я прошла психологическое обследование. В основном оно направлено на выявление шизофрении: разложите карточки с рисунками по категориям, совместите категории и оставьте всего четыре; назовите общее и различное между двумя вещами. Одна из отличительных черт шизофрении - недостаточная ассоциативная реакция. Идеи и слова, которые должны быть связаны по аналогии в мозгу пациента, не соединяются, и наоборот, соединяются те, которые у нормальных людей совершенно не ассоциируются друг с другом. Но был и простой тест на исследование личности «Нарисуй несуществующее животное».

Я сдала все анализы, прошла ЭКГ и энцефалографию, была у гинеколога, лора, терапевта, окулиста. Мне сделали рентген носовой полости и грудной клетки для того, чтобы вылечить кашель. Меня водили по обследованиям через другие отделения, где общие палаты и процент страшных диагнозов выше, чем в платном. Это было страшно.

Первые двое суток я отсыпалась, потому что мне усиленно давали феназепам и мощную капельницу (что в ней было, я не знаю). За последующие почти 12 дней в больнице я отвечала на срочные звонки по работе, консультировала по почте, отредактировала пару текстов, прочитала около 12 книг и поправилась на три килограмма на плохой еде. В воскресенье, 20 марта, друзья мне принесли краски и бумагу, и в перерывах между чтением я рисовала (телевизор почти не смотрела).

Родителям о том, что я лежу в больнице, я не стала сообщать. Но меня практически ежедневно навещали друзья. С работы прислали букет цветов, а при выписке домой - гигантского картонного кота.

На больнице моё лечение не закончилось: там меня вывели из критического состояния. Ряд препаратов мне придётся принимать на протяжении шести месяцев, плюс должна вестись параллельная работа с психиатром и психотерапевтом. Должно пройти время, чтобы можно было выяснить, выздоровела ли я до конца.

Интервью: Екатерина Базанова

МОИ ДНИ ПРОХОДЯТ В ОКРУЖЕНИИ ЛЮДЕЙ С ШИЗОФРЕНИЕЙ , биполярным аффективным расстройством и олигофренией. Я медицинский психолог в реабилитационном отделении московской психиатрической больницы - и эта работа идеально мне подходит.

Мои планы на будущее несколько раз радикально менялись: модельный бизнес, журналистика, немецкий язык, звукорежиссура - в итоге диплом о высшем образовании я получила по специальности «психолог». Мне хотелось помогать людям, попавшим в экстремальные ситуации, и работать в МЧС - для этого нужно было отучиться ещё год. Просмотрев профильные программы по нужной специализации, я выбрала ту, что предлагал Московский институт психоанализа. Там сразу предупредили об обязательной практике в психиатрической больнице - пугающая перспектива. Что я к тому моменту знала о психиатрических больницах? Только то, что показывают в кино: агрессивные убийцы, одержимые дьяволом, полуживые тела с пустыми глазами - классика американских ужастиков пронеслась перед глазами.

Перед первой субботней практикой я почти не спала и несколько раз переглаживала белый халат. В то осеннее
утро у входа в психиатрическую больницу собралось примерно пятьдесят студентов. От проходной до корпуса
я передвигалась чуть ли не перебежками и старалась держаться как можно ближе к остальным. В актовом зале специально села в третий ряд, чтобы хорошо видеть происходящее и в то же время не быть слишком близко
к пациенту, которого вот-вот должны были привести. Преподаватель объяснил, что на всё происходящее мы должны реагировать максимально спокойно. Никаких комментариев. Смотрим, слушаем и конспектируем.

Женщина говорила о своей семье, признавалась, что ужасно скучает по детям. Когда её увели в палату, патопсихолог сказал, что это яркий пример бреда

Я ждала кого-то стереотипно «ненормального», кто будет бросаться на людей, раскачиваться, валяться по полу и закатывать глаза. И была совершенно обескуражена, когда в сопровождении патопсихолога - специалиста по патологиям мышления - в зал вошла совершенно обычная на вид женщина в халате, накинутом поверх больничной пижамы. Аккуратная, с приятным голосом. Если бы я встретила её при других обстоятельствах, в метро или магазине, никогда бы не подумала, что с ней «что-то не так».

Пациентка спокойно и подробно отвечала на вопросы патопсихолога. Он спрашивал её о самочувствии и просил выполнить разные задания, которые выявляют нарушения мышления. Временами её заносило в пространные рассуждения о смысле жизни - но с кем не бывает? Женщина говорила о своей семье, признавалась, что ужасно скучает по детям. Когда её увели в палату, патопсихолог сказал, что это яркий пример бреда при шизофрении: всё, о чём пациентка так искренне и подробно рассказывала, оказалось стопроцентным вымыслом. У женщины в больничной пижаме, как значилось в её истории болезни, вообще не было близких родственников.

Жизнь с заболеванием

Как живут взрослые люди с психическими заболеваниями, с которыми я сталкиваюсь в работе? Их жизнь проходит примерно по такому сценарию: состояние острого психоза, госпитализация, выписка, возвращение домой, ежедневный приём лекарств. Психиатр ставит диагноз и отвечает за медикаментозное лечение, медицинский психолог занимается реабилитацией и следит за состоянием человека. В лучшем случае у пациента наступает ремиссия, но чаще всего после временного облегчения случается рецидив и круг замыкается. Во время обострения пациент находится в больнице в среднем три недели; всё остальное время он наблюдается в диспансере. Через месяц после начала практики меня позвали работать волонтёром в одном из них.

Мы с пациентами много разговаривали - им ведь катастрофически не хватает общения. Порой они
по три раза рассказывают, как доехали до диспансера
и что видели на улице. Самый обычный бытовой разговор
с психологом для многих - спасение и единственная возможность пообщаться с другим человеком.
Ни малейшей агрессии я не замечала - бояться их было бы просто нелепо. Я видела перед собой очень одиноких людей, с которыми случилось страшное: их собственный разум отказал им и лишил возможности жить полной жизнью. Общество от них отвернулось, как от
прокажённых. Родственники, друзья, за редким исключением, стали избегать. Ни капли поддержки. Тотальное одиночество.

Я видела перед собой очень одиноких людей, с которыми случилось страшное: их собственный разум отказал им и лишил возможности жить полной жизнью

Пациенты знают, что с ними «что-то не так», видят, что это вызывает у окружающих страх и даже отвращение, поэтому начинают считать себя плохими. Общество навязывает им чувство вины и усложняет сам процесс лечения. В 95 % случаев, когда человек начинает вести себя не так, как обычно - считает белые стельки в ботинках, слышит голоса, не может сконцентрироваться на разговоре или говорит неразборчиво, так, что его не могут понять окружающие, - родственники игнорируют проблему до последнего. Сам человек за медицинской помощью не обращается. Ситуация становится критической. В итоге пациент пытается себя покалечить, покончить с собой или не может избавиться от галлюцинаций и навязчивых мыслей. Тогда ему вызывают скорую, которая и увозит его в больницу в состоянии острого психоза. Это классический сценарий для больных шизофренией.

При биполярном аффективном расстройстве всё выглядит иначе. Хорошо помню одну из первых пациенток с этим диагнозом в моей практике. Девушка только что пережила маниакальное состояние, когда её сознание разгонялось настолько сильно, что она уже не могла закончить дело или договорить одну фразу. Её разрывало от количества идей, желаний, предположений. В таком состоянии люди делают огромные спонтанные траты, отправляются в незапланированные поездки, берут кредиты. У них отключается чувство ответственности. Пациентка с биполярным расстройством, о которой я говорю, уже приняла первую дозу замедляющих сознание лекарств, но всё ещё оставалась невероятно «быстрой»: бросалась складывать оригами, рисовать набросок для татуировки, курить, искать специальную бумагу. Нередко люди с биполярным аффективным расстройством скучают по маниакальному состоянию, особенно когда переживают противоположную стадию - депрессию.

Правила общения

Работать в психиатрической больнице в качестве штатного клинического психолога я начала совсем недавно, когда закончились годовая практика и волонтёрство. Главная моя обязанность сейчас - диагностика. Я общаюсь с пациентами и разбираюсь, в чём именно состоит нарушение мышления в том или ином случае, чтобы психиатру потом было легче поставить диагноз. Плюс веду разные тренинги, которые помогают пациентам комфортнее контактировать с окружающим миром. Современная психиатрия пришла к тому, что многие заболевания, которые раньше лечили исключительно медикаментозно, можно частично или даже почти полностью корректировать терапией.

При общении с людьми с психическими заболеваниями медицинские психологи обязаны соблюдать несколько правил. Главные из них: не обсуждать с пациентами их диагноз, сохранять дистанцию и полностью избегать физического контакта. Мы не можем дружить или находиться с пациентами в близких отношениях:
это делает терапию неэффективной. Психолог должен
быть авторитетом, иначе половина тех, с кем он работает, вместо занятий будет требовать пить чай и обниматься.

Принципиально быть эмоционально стабильной.
Я не могу позволить себе выпить или не выспаться перед работой

Один из моих пациентов, например, постоянно пытается целовать мне руки. Шизофрения у него с детства, он всё время представляется разными именами и постоянно слышит в голове детский голос, который ругается матом. Если я хоть раз в общении с ним дам слабину, восстановить профессиональные отношения будет невозможно. Ещё принципиально не испытывать чувство жалости и быть эмоционально стабильной. Я не могу позволить себе выпить или не выспаться перед работой, так же, как прийти расстроенной, раздражённой или плохо себя чувствовать. Пациенты всё это моментально считывают, и установить с ними контакт становится намного сложнее.

Я стараюсь чётко разграничивать профессиональную деятельность и повседневную жизнь, чтобы про себя не ставить диагноз всем подряд. За собой я пока этого не замечала, но от старших коллег слышала, что у них есть проблемы с походами в музеи. Профессиональному психологу или психиатру сложно смотреть на картину, написанную в состоянии острого психоза, и спокойно наслаждаться художественным впечатлением без того, чтобы начать анализировать ментальные особенности автора.

Буквально через несколько недель волонтёрства я отказалась от идеи пойти работать в МЧС и решила остаться в психиатрической больнице - оказалось, что я идеально для этого подхожу. Пациентам со мной комфортно, они быстро открываются, а я интуитивно налаживаю контакт. В нашем деле главное - желание и много практики. Грустно, что у большинства пациентов хроническое состояние: они выписываются, но через какое-то время возвращаются в больницу. Иногда кажется, что есть серьёзные положительные сдвиги, а буквально через неделю болезнь снова побеждает.

Заведующий нашего реабилитационного отделения - настоящий фанат своего дела. Благодаря ему в больнице пациенты, кроме обязательной терапии, могут заниматься живописью, лепкой, танцами, посещать театральную студию и экскурсии. Ведут эти активности штатные психологи, которые понимают специфику пациентов и то, как они воспринимают реальность. Но даже постоянное внимание и эффективная терапия не всегда могут гарантировать выздоровление.

Новость о том, что я работаю в психиатрической больнице, сто процентов собеседников воспринимают остро. К вопросам типа «А ты не боишься заразиться?» или «А их там хотя бы связывают?» я научилась относиться философски. Лёгкий дискомфорт - ничто в сравнении с кайфом каждый день помогать людям, которые в этом очень нуждаются.

Шокирующие откровения бывшей «узницы» брянского психинтерната, чудом оказавшейся на свободе

Больше всего в жизни 36-летняя Екатерина Мешкова боится врачей-психиатров. Около 10 лет она провела в психбольницах и интернатах. Нет, она не буйная, не маньячка и вообще не социально-опасная личность. Ее упекла в интернат родная мать, под молчаливое согласие бывшего мужа. Официальный диагноз Кати: «Слабая эмоциональная воля и ложные религиозные убеждения». Казалось бы - всего-то! Но это послужило поводом уложить ее в «дурку» на пожизненное содержание. Выйти оттуда практически нереально. Но ей все же удалось.

Это миф, что в подобных учреждения лечат, - уверяет меня Катя. - Все, кто попадает туда, - уже, считай, не люди. Не знаю, почему государство и врачи решили, что если у человека не в порядке с головой, то ему не нужны горячая вода, удобные кровати, теплый туалет. Почему-то психам не положен телевизор, книжки, спортзал, церквушка, чтоб молиться и прочие «излишества». Я уже молчу про такие блага цивилизации, как Интернет и мобильный телефон. Настоящая тюрьма. С той лишь разницей, что из тюрьмы можно выйти, пусть и через 20 лет. А оттуда - вообще никакой надежды. В психушках процветают гомосексуализм, жуткое пьянство (медсестры же нелегально и приносят больным алкоголь), аборты и самоубийства. Те, кто в своем уме, не могут долго переносить жизнь там. Практически на моих глазах одна женщина повесилась на колготках (у нее было пятеро детей, которых ей не разрешалось навещать в детском доме даже с сопровождающим). Как я не сошла там с ума? Просто я верила. Сначала, что мать все-таки сжалится и меня заберет. Или муж опомнится. Ну, короче, наивная была. Потом, когда поняла, что родным я не нужна, - просто верила в чудо. В добрых людей, в Бога...

И чудо произошло. Когда от человека отворачиваются все близкие и родные, когда, казалось бы, шансов на спасение совсем нет, откуда ни возьмись появляется неравнодушный человек, готовый отдать последнюю рубашку.

Практически незнакомая мне женщина, Антонина Имедадзе из Нижнего Новгорода, спасла меня от психиатрического интерната, - улыбается Катя. - Она оформила опекунство, забрала меня к себе домой, предоставила хлеб и кров. Благодаря ей я сейчас с вами разговариваю.

Когда-то Катя была в своем родном Брянске известной личностью: женой и директором суперпопулярного в городе музыканта Сергея Лаленкова.

Я ведь не всегда была набожной, - рассказывает Мешкова. - Даже наоборот. До 26 лет моей религией была рок-музыка, а моим богом - муж Сережа. Я ходила вся в пирсинге, в драных джинсах - все как положено.

Она работала в городской администрации, в отделе культуры, училась в педагогическом колледже. Сережа занимался музыкой: писал песни, руководил музыкальной группой.

С чего вдруг Катя ударилась в религию, она и сама сказать не может. Но начала ходить в церковь - сначала время от времени, потом все чаще. Сняла все сережки, джинсы поменяла на длинную юбку, рокерскую прическу - на целомудренную косынку. С мужем начался разлад, отношения становились все хуже.

И я решила уехать к подруге в глухую брянскую деревню, - вспоминает Катя. - Вещей у меня было мало, и 15 километров до деревни я дошла пешком. Шла не спеша, пели птицы, золотая осень. Пришла к Лене только к вечеру. Оказывается, подруга звонила мне много раз, пока я шла. Волновалась. Мать и мужа уже успела на уши поставить. Короче, все они нагрянули к нам на следующий день. А я босиком хожу по деревне, хотя холодно. Тут у матушки моей чуть ли не инфаркт. Представляете, я до этого вся в пирсинге, рокерша, а тут босая в длинной юбке в деревне. Меня силой увезли в город, вызвали психиатрическую помощь и поместили на лечение в больницу.

У меня нет голосов в голове, нет каких-то навязчивых идей или чего-то там еще. Ну, допускаю, что был нервный срыв, ну, депрессия из-за измены мужа. Ну, ходила босиком осенью. Но не до такой же степени, чтобы в психушку. Меня врач сразу заставил подписать согласие на лечение. Что это было за лечение… Так называемая инсулинотерапия - когда вводят в кому с помощью гигантских доз инсулина, когда теряешь сознание, начинается бред, судороги, постоянные уколы психотропные. Я рыдала день и ночь. Умоляла и мать, и мужа забрать меня домой. Может, кому-то такое лечение и помогает, но мне от него было все хуже и хуже: плохо спала, была постоянно в угнетенном состоянии, плакала без перерыва.

В тот первый раз муж Сергей, забирая Катю из больницы три месяца спустя, плакал. Молодая женщина под действием препаратов превратилась в овощ:

У меня просто глаза вываливались из орбит, и даже слюни текли, практически нечего не понимала.

После выхода из больницы жизнь по-прежнему не клеилась. Ни с мужем, ни с мамой. В конце концов Катя с Сергеем развелись - девушка сама написала заявление.

Катерина стала много ездить по святым местам. Подолгу жила при монастырях. В Сергиево-Посадской лавре познакомилась с иконописцем Александром Вергазовым. Сошлись, потом выяснилось, что женщина ждет ребенка. Но Александр сказал, что никаких детей не хотел и не хочет. Поэтому, когда родилась дочка, Катя поехала домой в Брянск, регистрировать ребенка по месту своей прописки.

И там узнала, что мать за это время обратилась в суд, где ее дочь признали недееспособной. Причем саму Мешкову в суд даже не вызвали, все прошло без ее участия. Новорожденная Ника тоже автоматически попала под опеку бабушки, которая сама оформила ей все документы и забрала девочку к себе.

А Катю поместила в психо-неврологический интернат - на пожизненное содержание.

Когда мы поженились, она была нормальной, - вспоминает бывший муж Сергей. - А потом крышу снесло: стала религией увлекаться, возомнила себя неизвестно кем, всех учила жизни, как что делать. Ее надо было лечить!

И это, по-вашему, повод отправлять человека на всю жизнь в интернат? Она что, опасна для общества, вы считаете?

Да нет, она не опасна... Да, все эти заведения ужасны. Но не я же в этом виноват! Она сама не захотела жить со мной, ушла неизвестно куда. Потом вернулась с ребенком. Кто его должен был воспитывать?

Наверное, Катя действительно была сложным человеком, возможно, с проблемной психикой. И, наверное, такую дочь и жену проще держать взаперти. Но место, куда ее поместили, оказалось настоящим адом...

Что такое жизнь в психбольнице? Всех вновь поступивших сразу бреют наголо. Отбирают все вещи, одежду. В палате по 12 человек (кто воет, кто стонет, кто лает, кто просто лежит плачет). Но самое страшное, что свободного времени валом, а заниматься абсолютно нечем.

Меня сразу же стали много колоть. Причем от лекарств появились побочные действия - совсем разладилась пищеварительная система. По нескольку часов в день проводила в холодном уличном туалете на морозе (других там нет). От холода и озноба, плюс под действием психотропных, когда не всегда тело тебя слушается, я несколько раз проваливалась в туалетную дыру... Горячей воды нет, баня раз в неделю. Когда отменяют препараты (это происходит, если перестаешь сопротивляться, страдать, плакать и проситься домой) и ты более-менее приходишь в себя, то наваливаются мучительно долгие, просто бесконечные часы ничегонеделанья. Подъем, как и во всех медучреждениях, в 6 или 7. А дальше - на кровати лежать нельзя, никаких развлечений или какой-то там трудовой деятельности не организовано. Хоть бы дали рисовать, вышивать крестиком.

Катя старалась найти себе любое занятие. Помогала санитаркам, уборщицам. Мыла и ухаживала за теми, кто сам был не в состоянии.

Со многими удалось подружиться. Например, с выпускником детского дома Петей. Он живет в психинтернате уже 20 лет. Положенную квартиру так и не получил, селить его было некуда, а в анамнезе - отсталость в развитии (этот диагноз есть по документам практически у всех детдомовцев). Вот и попал он в психинтернат. Там «долечили» до нужных болезней, и все - психбольница стала родным домом.

Таких, как Петя, бывших детдомовцев, там немало. Катя показывает фото, на котором две женщины. Та, что справа, Зина. Ее когда-то сильно избил директор детского дома. Его-то, конечно, сняли с должности, может, даже какое-то там наказание он понес, однако Зине от этого ни жарко ни холодно. От полученных побоев у нее повреждения в мозге, эпилепсия, ее и отправили на пожизненное в психинтернат. Тут она уже больше 10 лет. Вторая Вика. У нее нет правой руки, но она очень любит рисовать.

У меня почти нет фото, - говорит Катя. - Психам же не разрешается иметь фотоаппарат. А эту я сделала, когда приезжала туда с благотворительным концертом этой весной.

А вот Таня Пескова (которая потом повесилась на колготках). Ее, так же как и Катю, оформили в «дурку» родственники. А пятерых детей - в сиротский дом. Дважды пыталась убежать к детям - ее надолго перевели в корпус для буйных, преступников и совершивших побег. Там она и вздернулась в одиночном изоляторе.

Я вас уверяю, туда здорового человека посади - он свихнется через месяц, - говорит Катя. – Я не знаю, как там на Западе психбольных лечат. Но то, что происходит в России, не годится никуда. Уровень отечественной психиатрии - он до сих пор как 100 лет назад. Само слово - «психос» от латинского «душа». Но до душ там никому никакого дела. Со мной там не работали ни психологи, ни терапевты. Никто меня не спрашивал о моих чувствах, тревогах или об этих самых «ложных религиозных убеждениях»... Ну ладно еще я. Но там находятся люди, которым действительно нужна серьезная медицинская помощь. Вот, например, моя соседка по палате Галя. Уж не знаю, что у нее там за болезнь, но она не буйная, не кусается, не дерется. Умная женщина, хорошо говорит, много знает. Просто постоянно плачет и причитает, что ей плохо, что она не может больше здесь находиться. Ей колют психотропные - вот и все лечение. Несколько месяцев она просилась на прием к главврачу. Или хотя бы просто к врачу - никто с ней так и не встретился...

Сами больницы в ужасном состоянии. Ремонта не было там много-много лет. Все обшарпанное, разбитое. Белье желтое, старое. Кормят черт-те чем - сало отварное с овсянкой, жидкий суп. Из одежды одно тряпье - телогрейки до сих пор выдают. Да что говорить! Я очень надеюсь привлечь спонсоров и оборудовать в моем интернате хотя бы спортивный уголок. Там же молодые тоже лежат, пусть хоть спортом занимаются. В медпункте нет элементарных лекарств - даже йод бывает «по праздникам». Аспирин - одна таблетка от всех болезней. Ни ЭКГ, УЗИ. Ничего! Один парень там умер из-за банального флюса - никто не мог ему помочь, а в нормальную больницу увезти не удосужились. Зато в интернате умеют сделать аборт или вызвать преждевременные роды.

Через пару лет стало мне совсем невыносимо, и я начала готовить побег, - вспоминает Катя.

Кое-как Кате удалось накопить 700 рублей. На это ушло несколько месяцев. Потом она потихоньку сделала подкоп под забором. Дождалась весны и аккурат на 9 мая рванула на волю.

Куда мне было идти? Домой - однозначно нельзя, там меня сразу найдут и отправят обратно. Я понимала, что предстоит мне бомжевать. Но было все равно радостно - впереди лето. И не придется сидеть в четырех стенах. И поехала я в Дивеево - там паломникам полагалось двухразовое бесплатное питание. Построила себе шалашик у речки, да там первое время и жила. Вся деревня мне помогала, кормила, вещи давала. Там я и с Антониной познакомилась.

Потом Катю взяли торговать в церковную лавку. Еще полы мыла и подметала улицу. Жила при храме. Наступила зима. Дело уже шло к Новому году.

Я бы с удовольствием ушла в монастырь, но мысли о дочке не давали покоя. Скопив кое-какую сумму денег, я решила съездить в Брянск навестить мать. Показать ей, что я нормальная, вот, могу работать, сама себя обеспечивать. Я была уверена, что она не станет меня опять в интернат отправлять. Ну зачем? Я ведь ей не досаждала, жить к ней не просилась.

И отправилась Катя в Брянск. Накупила кучу подарков. Маме, дочке - и куклу, и книжки, и мобильный телефон. И прямо на Рождество приехала.

Дома Катя пробыла ровно 10 минут - пока ехала по вызову «скорая». Ее на глазах у дочки скрутили, надели смирительную рубашку и увезли. И все это в сопровождении полицейских с автоматами - прямо как опасную преступницу. Катя только и успела, что дочку обнять и спросить:

Мама, а если я повешусь в интернате?

Поплачем и забудем.

В интернате Катю сразу поселили в одиночный карцер.

Вот мне интересно, - со слезами на глазах говорит Катя. - У вас там в Москве много умных докторов. Вот спросите, можно ли человека, тем более если он психбольной, оставлять наедине с собой на целых две недели в бетонном карцере? Меня оставили. Но я ничего с собой не стала делать, хотя там куча возможностей для этого была. Это только в фильмах показывают комнаты с мягкими стенами и пр.

А потом перевели в «обезьянник» (есть, оказывается в психинтернатах и такое).

Это место, где содержат «обезьян» - то есть глубоко больных людей. Там наглухо закрытые палаты, в которых сидят абсолютно голые люди. Меня посадили в комнату для четверых. При этом кроватей там было только три, я должна была с кем-то лежать. А люди-то больные, они мочатся под себя, рвут все простыни и одежду (поэтому и голые). Там запах такой, что в самом грязном свинарнике лучше пахнет. Среди моих соседок была одна девушка, она когда-то окончила филологический факультет МГУ. Не знаю, что уж с ней случилось в жизни и как она попала в дурдом. Спросить ее о чем-то было нереально - так сильно обколота, что только изредка какие-то проблески сознания были. Но не это главное - у нее матка просто вываливалась. Она постоянно у нее болела, ныла, все кровило, она от боли стонала. Я спрашивала у врачей, почему вы не везете ее в больницу? А в ответ тишина... Там, среди тяжелобольных, я провела много дней и ночей. Я готова была повеситься, но не на чем было. Одежды-то никакой нет.

Так, голышом, тяжелых больных и выводили на улицу. Правда, не туда, где все остальные, а в свой специальный дворик 20 на 20 метров, кругом бетонный забор - настоящая тюрьма. Из «обезьянника» через некоторое время сжалившийся главный врач перевел Катю в карцер для буйных и провинившихся. Там она была в двухместной палате, но вчетвером.

Мне пришлось спать на одной койке с больной СПИДом Леной. Была у нас там такая. Очень уж она любила любовью со всеми заниматься... Вот ее периодически и наказывали. Она к тому же еще и эпилепсией страдала. Два раза за ночь у нее был приступ. А мы закрыты. Хоть обдолбись в эту железную дверь - никому не достучишься, всем врачам и медсестрам по фигу. Еле-еле ее откачали. Она, когда пришла в себя, спросила: «Зачем? Уже бы была на том свете, а не в этом аду».

Как именно Кате удалось наладить переписку с внешним миром, она не рассказывает, дабы не навредить тем, кто ей помогал. Она писала в монастыри, церкви, знакомым и друзьям, правозащитникам и даже знаменитостям. Но на письма из дурдома никто не реагировал. Последнее письмо удалось передать дивеевской подруге - Антонине.

Я как Катину записку прочитала, так на следующий же день купила билеты в Брянск. Там мне удалось встретиться с ее матерью, бывшим мужем Сергеем, но они наотрез отказывались забирать ее к себе. Отец ее ребенка вообще исчез в неизвестном направлении. Потом я навестила Катю в интернате. Она была там совсем другой - лысая, глаза горят. Ей-богу, если бы я не знала ее раньше, то с трудом бы узнала...

Антонина до сих пор без содрогания не может вспоминать про свой визит в интернат. И она твердо решила забрать Катю оттуда. Процесс занял долгие полгода.

Оказалось, что я единственный за многие годы человек в нашей стране, взявший под опеку пациента психиатрического интерната, - говорит Антонина. - Ни там, в Брянске, ни здесь, в Нижнем Новгороде, куда я привезла Катю, органы опеки даже не знали, как документы оформлять.

Сама же Катя о своем чудесном возвращении к жизни говорит следующее:

Я оказалась первой и, наверное, единственной ласточкой, которой удалось избежать пожизненного заключения в дурдоме. И моим долгом перед теми, кто остался там, является прежде всего привлечение общественного внимания к отечественной психиатрии. Я должна сделать все, чтобы больным людям там жилось хоть чуточку легче.

Сейчас Катя живет в Нижнем Новгороде и работает в благотворительном фонде им. Петра и Павла, который осуществляет сестринский уход за тяжелобольными и стариками. Она твердо намерена через суд восстановить свою дееспособность. Однако обратный путь очень долгий и трудоемкий. Антонина помогает ей как может.

Сегодня моя жизнь не стоит и ломаного гроша, - вздыхает Катя. - Я не могу устроиться на работу, не могу забрать дочку, выйти замуж и родить ребенка, не могу купить квартиру, если у меня появятся деньги. Пока у меня в паспорте стоит штамп психинтерната «недееспособна» - я не человек.

Но она старается не унывать. Катя Мешкова организовала благотворительный проект «Давайте дарить людям радость». Она собирает подарки и пожертвования, сама кое-что покупает и отвозит все в психинтернат, где провела долгие годы. Вот такая у нее слабая эмоциональная воля.

Московский Комсомолец

Главврач Самарской областной психиатрической больницы Михаил Шейфер рассказал корреспонденту ДГ о дружбе с пациентами, встрече с двумя Лениными, почему больные сбегают и возвращаются, когда одержимость помогает написать книгу, можно ли давать бритву в руки сумасшедшему, кто такие пациенты-старожилы, и удаётся ли наладить жизнь после выписки.

Михаил Соломонович, на прошлогоднем дне открытых дверей вы сказали, что лет 10 назад разного рода психиатрические расстройства наблюдались у каждого седьмого россиянина, а сегодня – у каждого четвёртого. Неужели количество психически нездоровых людей так быстро увеличивается?

— Существует официальная статистика. Она говорит, что в мире традиционно 1-2% населения психически нездоровы. Каждый сотый может страдать шизофренией. Если брать нашу область, то здесь статистика та же – около 2% населения страдает шизофренией. На протяжении нескольких лет этот показатель не растёт. Однако здесь необходимо уточнить: в статистику входят те, кто обратились за помощью. И среди них могут быть люди с хроническим заболеванием психики, а могут — страдающие бессонницей, тревогой или ослаблением памяти. Тех и других на начало этого года – чуть больше 52 тысяч жителей Самарской области. Но эта цифра лукава. Ведь мы должны понимать, что есть большая разница между людьми, обратившимися за помощью, и людьми, которые имеют расстройство, но за помощью не обращаются.

- Сколько тогда в Самаре потенциально психически больных людей?

— По данным разных исследований, до 30% лиц, обращающихся за помощью в обыкновенную поликлинику, обнаруживают признаки психического расстройства. То есть, они не душевнобольные, но фактически, предъявляя врачу жалобы соматического характера, они не догадываются, что причиной их страданий является душевное расстройство. Понятное дело, что человек не пойдёт к психиатру, а лучше обратится в поликлинику. Эти люди не видят своих проблем: они сваливают всё на физическое состояние, а на самом деле больны нервно или психически.

- Как определить, что ты психически болен?

— Явный признак – неадекватное поведение.

Ехал сейчас в метро к вам, а напротив меня сидел человек и шёпотом сам с собой разговаривал. Или просто думал вслух. Выходит, он душевнобольной?

— На этот счёт есть термин «презумпция психического здоровья». Априори мы все психически здоровы… пока не доказано обратное. Поэтому, когда мы говорим о признаках психического расстройства, мы имеем в виду заметное для окружающих изменение в поведении человека. Возьмём ваш пример с человеком, который сам с собой разговаривал – это похоже на объективные признаки галлюцинаций. А может, вы просто не заметили у него в ухе наушник. Тут надо доказать.

- Какие ещё бывают психические заболевания у людей, которые трудно самостоятельно распознать?

— Бредовое расстройство. Человек говорит, что за ним следят, что его лучами облучают, что к нему в квартиру кто-то проникает, что он особенный, и в этом мире должен выполнить миссию, оттого связан либо с чёртом, либо с богом.

Или, допустим, аритмический синдром – бессонница. Она может быть вынужденная, когда студент к экзамену готовится, или работники спецслужб — к операции, и принимают фенамин [сильный стимулятор нервной системы – прим. авт. ]. А есть бессонница, связанная с психическим недугом – как при биполярном расстройстве. Человек находится в маниакальном состоянии. Ему сон вообще не требуется.

Когда у человека мания, он чувствует себя хорошо. Повышенное настроение, ускоренная двигательная активность, ускоренное мышление. Человек может много есть и при этом худеть. Это состояние очень приятное. Более того, оно ещё и может быть продуктивно. Вот у нас лежал один учёный, у него было состояние мании, и он написал целую книгу в стационаре.

Проблема в том, что главным признаком психического расстройства является ослабление критических способностей. Человек не может сам определить болезненный характер своего состояния.

Во всех предыдущих интервью вы указываете, что самым популярным диагнозом среди пациентов больницы является шизофрения. А интересно узнать – какой самый редкий диагноз был поставлен пациенту больницы?

— Достаточно редко встречались больные нейросифилисом [возбудитель сифилиса проникает в нервную ткань – прим. авт. ]. За год проходит максимум 10-12 человек. Заболевание это тяжело диагностировать. И проявляется оно не сразу. Примерно только через 10-15 лет после заражения организма непосредственно сифилисом.

Пока готовился к интервью, замечал, что многие специалисты связывали нестабильное социальное положение в стране с увеличением количества психически больных людей. Как вы считаете, связано ли помешательство и нестабильная обстановка вокруг?

— Эти два понятия очень тяжело связать друг с другом. Скажем, в концентрационных лагерях не было психических расстройств. Люди в такой ужасной атмосфере собирались и мобилизовали себя на жизнь. Всегда тяжёлые жизненные условия предполагают сопротивляемость им сознания.

Конечно, стрессы могут провоцировать психическое расстройство. Например, в кризисный 1998 год в России резко увеличилось количество самоубийств. Но мы не можем утверждать, что помешательство произошло из-за ухудшения экономической ситуации в стране.

Отмотаем время хотя бы на 10 лет назад. На дворе 1989 год. Никакого кризиса. В стране всё относительно хорошо. И тут начинаются сеансы Кашпировского, и у массы людей происходит обострение психических расстройств. Телевизионные передачи, которые должны были помочь, в ряде случаев провоцировали, вскрывали психические болезни, которые до этого протекали мягко и незаметно.

Раз вспышки психического расстройства может вызвать практически всё, что угодно, насколько тогда можно доверять пациентам? Вот, например, они бреются самостоятельно? Ножи и вилки у них затупленные?

— Некоторым физическое состояние не позволяет бриться самостоятельно. У нас для этого есть специальные брадобреи. Однако большая часть больных находится не в обострённом состоянии. Как обычно происходит бритье: дежурный персонал собирает больных, усаживает перед зеркалом, раздаёт станки и следит, чтобы не порезались.

По поводу столовых приборов – ножей мы больным, конечно, не даём. Зато разрешается пользоваться вилками, ложками. Посуда — стеклянная. Но мы не даём пациентам спичек, зажигалок. Не разрешаем курить в отделении. У некоторых больных нет свободного выхода – либо с персоналом, либо с родственниками. А есть пациенты, которые могут свободно гулять по территории и даже выходить за её пределы.

- Часто бывают попытки побега?

— Совсем недавно от нас ушёл больной, находящийся на принудительном лечении. Положили его к нам после того, как он совершил убийство. Его сестра была уверена, что поступил он к нам по ошибке. Дескать, полностью здоров. Отмечу, что последнее время состояние у него было стабильное, но суд не прекращал производство по делу. Поэтому выпустить мы его никак не могли.

Несколько раз сестра пыталась больного этого самовольно вывести. Попытки мы эти пресекали. Но вот суд в очередной раз отказал больному в выписке. И на следующий же день сестра всё-таки обманом вывезла его. Мы, конечно, уже сообщили в правоохранительные органы. Будем его разыскивать и возвращать.

Бывают случаи, когда больные сбегают потому, что с ними просто не поговорили. Вот, например, у нас есть больной, который очень часто сбегал раньше. Но когда один из заведующих отделением пообещал ему, что каждый год на день больной сможет выезжать за периметр, навестить могилу матери, встретиться с сестрой, побеги сразу же прекратились.

Случаи побега бывают, но они крайне редки.

- Некоторые больные ведь сами возвращаются. Почему они выбирают жизнь в больнице, а не на свободе?

— Иногда сами возвращаются. Иногда привозит психиатрическая бригада. Иногда – сотрудники полиции. Когда сами – чаще всего из-за того, что не находят себе приюта. Бывает, сбежит больной, напьётся, проведёт ночь в не самой лучшей обстановке, да и вернётся. Потому что он точно знает, что здесь его помоют, накормят, в тепло поселят.

- Перед интервью я ещё заглянул в областную библиотеку, в краеведческий отдел. Наткнулся там на медицинский отчёт Хардина за 1913 год. Он указывал, что одной из главных проблем больницы являются переполнение и крайняя теснота помещений. Сегодня, гуляя по территории больницы, разговорился с одним сотрудником, он тоже сказал, что пациенты сейчас «лежат друг на друге». Выходит, проблема существует уже больше 100 лет?

— Действительно, проблема сохранилась. До сих пор больным не хватает площадей. Но мы сейчас стараемся это решить. И я вам могу сказать, что сегодня не самые худшие времена. Вот когда я только пришёл сюда работать в 1978 году и читал больничные сводки, там указывалось, что на полу размещали по 20-30 человек. Сейчас такого уже нет.

- Есть в больнице, так скажем, пациенты-старожилы? Отчего они так долго здесь лежат?

— У нас есть больные, которые находятся на лечении уже 15, 20 и даже 30 лет. В большинстве своём это те, кто ещё лечился в психиатрической больнице №2. Была такая на Гавриловой поляне. В 1993 году больница сгорела, и большую часть пациентов перевезли к нам.

Там находились пациенты с хроническим заболеванием. Сознание у них было сильно изменённое. Паспорта их либо сгорели, либо пропали во время пожара. Восстановить историю такого больного достаточно сложно. Мы условно знаем его имя-отчество, так как документов, подтверждающих это, нет.

Помню, как участвовал в эвакуации больных с Гавриловой поляны. Была весна, разлив на Волге. И с Гавриловой поляны пришёл целый пароход с больными. Я принимаю их, пытаюсь личность установить. Один мне говорит: «Я Ленин». Другой за ним повторяет: «Я тоже Ленин». И вот пока мы не разобрались в личной истории каждого, в больнице лежало два Ленина.

Сейчас безымянных больных осталось максимум десять человек. Мы их называем так, как они назвали себя сами. Конечно, Лениным себя уже никто не зовёт. Полностью потерять память – это большая редкость. Такое только в мексиканских сериалах бывает. Больные даже с тяжёлыми формами психических расстройств называют свои имя, фамилию, иногда даже отчество.

Другое дело, что больной может называть разные имена. У нас есть истории болезни, где указано сразу две фамилии. Пациент меняет их по бредовым мотивам, будто бы скрываясь от кого-то.

О пациентах, которые прошли полный курс лечения, можно ли сказать, что они полностью здоровы, или потом ещё несколько лет они приходят на профилактику?

— В психиатрии нет понятие «полный курс лечения». Нельзя вылечить больного, назначив ему 10 инъекций одного препарата и 20 инъекций другого. Многие психические расстройства требуют лечения на протяжении всей жизни. Дело не в курсовом лечении, а в длительном. Сейчас появились «пролонги» – препараты, которые можно принимать раз в две недели, раз в месяц или даже раз в четыре месяца. И всё это время человек находится в нормальном состоянии.

Но у нас есть и определённая повторность. Часть больных имеет рецидив. По разным причинам: отказ от лечения, несоблюдение режима лечения, алкоголизация или социальные передряги. А иногда бывает спонтанное ухудшение без видимых причин.

- Что ждёт человека после выписки из психиатрической больницы? Кем он может стать?

— Здесь лечились учёные математики, которые занимались компьютерными делами. Очень умные люди. Перенесли приступ. Мы их вылечили. Сейчас они вернулись к преподавательской и научной работе. Или был случай, когда поступил молодой человек, который впервые заболел, и болезнь протекала так злокачественно, что через 3-4 года он стал совершенно слабоумным.

Однозначно о будущем бывшего пациента психиатрической больницы говорить нельзя. Если у человека есть семья, поддержка, социальный статус, образование, то возможность адаптации значительно больше. Например, у нас мальчик лечится, очень тяжело болеет. Но ему родственники помогают, и мы эффективный препарат ему выписываем. И, несмотря на болезнь, мальчик закончил университет, на работу сейчас устраивается.