«Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» – звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это – движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах.»

В 1972 году в самиздате было опубликовано стихотворение Наума Коржавина «Памяти Герцена» с подзаголовком «Баллада об историческом недосыпе» (жестокий романс по одноимённому произведению В. И. Ленина), который сопровождался авторским уточнением: «Речь идет не о реальном Герцене, к которому автор относится с благоговением и любовью, а только об его сегодняшней официальной репутации».

Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так началась в России конспирация:
Большое дело – долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошёл совсем другим путем.

Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребёнок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части – три источника
Не проясняют здесь нам ничего.

Да он и сам не знал, пожалуй, этого,
Хоть мести в нем запас не иссякал.
Хоть тот вопрос научно он исследовал -
Лет пятьдесят виновного искал.

То в «Бунде», то в кадетах... Не найдутся ли
Хоть там следы. И, в неудаче зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушёл.

И с песней шли к Голгофам под знамёнами
Отцы за ним – как в сладкое житьё...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто недоспал своё.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы! Не будите Герцена!
Нельзя в России никого будить.

Впоследствии бард Александр Дулов написал на эти стихи (с некоторыми изменениями) песню «Баллада об историческом недосыпе».

Еврей Герцен всю свою сознательную жизнь боролся против России, и - внезапно - за бизнес-интересы структур Ротшильда. Об этом не написано в школьном учебнике истории советских времен, но настоящие историки это прекрасно знают. Равно как они знают и то, кто на самом деле устроил восстание декабристов. Но о них как-нибудь потом, а пока давайте про Герцена.

Итак, мало кто из обычных граждан знает, что за отказ от возращения в Россию во время войны по решению Петербургского уголовного суда от 18 декабря 1850 года Герцена лишили «всех прав состояния» и объявили «вечным изгнанником». При этом был наложен арест на его имущество. Однако деньги за имущество Герцену помог получить - сурпрайз! - Джеймс Ротшильд. Получив от Герцена «билеты московской сохранной казны», выданные под залог наследственного имения, еврейский банкир легко получил первую часть денег. Затем его агент Гассер столкнулся с отказом русских чиновников платить на основании судебного решения об аресте имущества Герцена. В результате давления со стороны Ротшильда, деньги все же были выплачены.

Будучи в перманентной эмиграции, Герцен получал почту на адрес банка Ротшильдов. «Не забудьте сообщить мне свой адрес, вы можете писать мне на имя «братьев Ротшильдов в Париж»», - писал Герцен основателю социал-сионизма Мозесу Гессу из Парижа 3 марта 1850 г.

С началом Крымской войны, в которой Британия с Францией выступили против России, борец «против кровавого режима Николая» ; перебирается в Лондон, где он организовал типографию, печатающую листовки с призывом к защитникам Севастополя… переходить на сторону врага. В разгар войны в Лондоне - столице главного противника России - в начале 1855 г. в свет выходит его следующее подрывное детище, издание «Полярная звезда». Оправдание у «прогрессивного деятеля» железное - «отечеству меньше всего нужны рабы, а больше всего — свободные люди».

Умирает Николай I, его сменяет Александр II , и Герцен сразу запускает новый масштабный проект - «Колокол», большая часть номеров которого рассылается по почте бесплатно. Денег не жалеют - все счета Герцена по-прежнему ведет банк Ротшильдов. С отменой крепостного права Герцен, писавший под псевдонимом Искандер, продолжает призывать к топору (при этом он сам крестьянам не дал вольную - как это предлагал ему Ф.М. Достоевский).

В 1863 г. в Польше, разделенной между Австрией, Пруссией и Россией начнется восстание . Мятеж начинается одномоментно и только в русской части Польши. И если с момента своего основания герценовский «Колокол» выходил раз в месяц, затем периодичность его возрасла до двух раз в месяц, то с июня 1859 г. он выпускается каждую неделю. На разгар польского восстания (1863 г.) приходится самый пик пропаганды. Теперь негодяй Герцен снова предлагал русским солдатам сдаваться , но уже полякам под Варшавой.

Следствием такой антирусской пропаганды становится резкое падение тиражей. С 1 сентября 1866 г. «Колокол» снова выпускается один раз в месяц, а весной 1867 г. и вовсе принимается решение приостановить выпуск газеты. Вскоре после этого Герцен уезжает из британской столицы. Издав за 10 лет 500 тыс. экземпляров «Колокола» и совершенно себя скомпрометировав, в деле борьбы с Российской империей он уже не может быть полезен. Джеймс Ротшильд при смерти, и у Герцена «заканчивается контракт». Сам он умирает в 1870 году. И все архивы лондонской деятельности Герцена исчезают бесследно.

Одна из версий о причине такой трогательной заботы в том, что Герцен являлся незаконнорожденным сыном Ротшильда. Кем Герцен был по крови на самом деле - однозначно сказать сложно. А о мировоззрении говорит его фраза: «Я жид по натуре, с филистимианами за одним столом есть не могу». Внезапно, не правда ли?

Александр Иванович Герцен - российский революционер, писатель, философ родился 25 марта (6 апреля) 1812 года в Москве. Он был внебрачным сыном богатого русского помещика И. Яковлева и молоденькой немецкой мещанки Луизы Гааг из Штутгарта. Мальчик получил вымышленную фамилию Герцен (от немецкого слова "herz" - "сердце").

Детство будущего писателя прошло в доме дяди на Тверском бульваре (ныне дом 25, в котором располагается Литературный институт им. А. М. Горького). Хотя с детства Герцен не был обделен вниманием, положение незаконнорожденного вызывало в нем ощущение сиротства. В воспоминаниях писатель называл родной дом «странным аббатством», а единственными удовольствиями детства считал игру с дворовыми мальчишками, переднюю и девичью.

Детские впечатления от быта крепостных, по признанию Герцена, вызвали в нем «непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу». Восстание 14 декабря 1825 оказалось в этом ряду самым значимым событием. Напомним: утром 13 июля 1826 года в Петербурге были повешены пять руководителей восстания декабристов. «Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием... пушки гремели с высот Кремля... Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками». Так началась сознательная жизнь Александра Ивановича Герцена.

А.Герцен в молодости

Глубокое влияние на Герцена оказала дружба с талантливым сверстником, будущим поэтом Н. Огаревым, которая продолжалась всю их жизнь.

Н.П.Огарев

Различными сторонами своей деятельности, Герцен входит в историю русской беллетристики, критики, политической публицистики и историографии, но основной остается его роль как родоначальника «русского социализма», критика буржуазной цивилизации и провозвестника новой эпохи в истории мировой социалистической мысли.

В России, Герцен оставался запрещенным писателем вплоть до революции 1905 года. Полное собрание его сочинений было закончено только после Октябрьской революции. Изучение его деятельности и популяризация его произведений (например, имеющих непреходящее значение мемуаров «Былое и думы») до сих пор далеко отстают от исторической роли и высоких художественных и просветительных достоинств его работ.

В 1829 году Герцен поступил на физико-математический факультет Московского университета, где вскоре образовал группу из прогрессивно мыслящих студентов. Члены этой группы Н.Огарев, Н. Кетчер и др., обсуждали животрепещущие проблемы современности: Французскую революцию 1830, Польское восстание 1830-1831 годов, другие события современной истории. В глазах начальства Герцен прослыл смелым вольнодумцем, весьма опасным для общества.

К этому времени относится увлечение идеями сен-симонизма и попытки изложения собственного видения общественного устройства. Уже в первых статьях ("О месте человека в природе", 1832, и др.) Герцен показал себя не только философом, но и блестящим литератором. В очерке "Гофман" (1833-1834, опубл. 1836) проявилась типичная манера письма: введение в публицистические рассуждения яркого образного языка, подтверждение авторских мыслей сюжетным повествованием.

В 1833 году Герцен с серебрянной медалью окончил университет. Начал работать в Московской экспедиции Кремлевского строения. Служба оставляла молодому человеку достаточно свободного времени для занятий творчеством.

Герцен задумал издание журнала, но в июле 1834 года был арестован — за то, что в компании друзей якобы распевал песни, порочащие царскую фамилию. В ходе допросов Следственная комиссия, не доказав прямой вины Герцена, сочла все же, что его убеждения представляют опасность для государства.

Итак, летом 1834 года Герцен был арестован и сослан в глухую провинцию: сначала в Пермь, потом в Вятку и во Владимир. Первый год в Вятке считал свою жизнь "пустой", поддержку находил только в переписке с Огаревым и своей невестой Н. Захарьиной, на которой женился, отбывая ссылку во Владимире. Эти годы (1838-1840) были счастливыми и его личной жизни. Своеобразным художественным итогом первой ссылки явилась повесть "Записки одного молодого человека" (1840-1841).

В июле 1839 года с Герцена сняли полицейский надзор, он получил возможность посещать Москву и Петербург, где был принят в круг В. Г. Белинского, Т. Н. Грановского, И. И. Панаева и др. В 1840 году было перлюстрировано письмо Герцена, в котором он писал о «душегубстве» петербургского будочника.

В 1840 году вернулся в Москву, но вскоре (за "распространение необоснованных слухов" - резкий отзыв в письме к отцу о царской полиции) был отправлен в ссылку в Новгород, откуда вернулся в 1842 году. В 1842-1847 годах публикует в "Отечественных записках" начатый еще в Новгороде цикл статей "Дилетантизм в науке" (1842-1843). Второй философский цикл Герцена, "Письма об изучении природы" (1844-1846), занимает выдающееся место в истории не только русской, но и мировой философской мысли.

В 1845 году был завершен начатый еще в Новгороде роман "Кто виноват?" В 1846 году написаны повести "Сорока-воровка" и "Доктор Крупов". В январе 1847 года уезжает с семьей за границу, не предполагая, что покидает Россию навсегда. В отзывах критиков на эти произведения прослеживалась общая тенденция, которую точнее всех определил Белинский: «…главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой».

В начальном периоде эмиграции он стал очевидцем и участником европейских революционных событий. Так начавшаяся революция 1848 года застала Герцена в Италии, откуда он 5 (17) мая приехал в Париж, где пробыл до середины июня 1849 года. В столице ре-волюционной Франции он прожил, таким образом, больше года и, не яв-ляясь в русское посольство, вел независимый образ жизни. Герцен не толь-ко наблюдал за ходом событий 1848—1849 гг., но принимал в них личное участие: встречался с революционно-демократическими деятелями Фран-ции, с политическими эмигрантами из других стран, нередко оказывал некоторым из них материальную поддержку, посещал политические клубы и собрания, финансировал отдельные издания радикальной печати и со-трудничал в ней, участвовал в массовых политических демонстрациях.

Работы Герцена, посвященные революции 1848 года в Западной Европе, являются ярким выражением передовой русской мысли конца 40-х годов XIX в. Его статьи («С того берега», «Письма из Франции и Италии»), не стесненные царской цензурой, и откровенная переписка с Грановским и другими «московскими друзьями» показывают острую наблюдательность русского революционного демократа при оценке зарубежных революцион-ных событий 1848—1849 гг.

Герцен быстро понял ход французской революции. Уже учреждение буржуазного Временного правительства он принял как свидетельство того, что «победу украли у народа». После неудачной попытки парижских ра-бочих разогнать 15 мая Учредительное собрание Герцен писал: «Револю-ция побеждена; скоро будет побеждена и республика… Собрание победило; монархический принцип победил». Поражение парижского пролетариата в июньские дни 1848 года он оценил как решающее поражение революции. «Московским друзьям» он писал 2—8 августа: «Мещане победили. 8000 тру-пов и 10000 арестантов их трофеи… Террор гадкий, мелкий,— поймите, террор ретроградный, со всей тупостью французской буржуазии… Про-клятье же, господа, буржуазии! Да не ошибетесь: это почти вся Фран-ция,— французские крестьяне и буржуа заодно».

Больше того, в 1848 году Герцену стала очевидна и вся лживость пресло-вутых буржуазных «свобод». После разгрома июньского восстания в од-ной из его статей «С того берега», законченной 27 июля 1848 года, у автора вырывается страстная реплика: «Пора человеку потребовать к суду рес-публику, законодательство, представительство, все понятия о гражда-нине и его отношениях к другими государству». Касаясь этого вопроса в письме от 27 сентября к тем же «московским друзьям», Герцен четко фор-мулирует: «Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм— тот же падающий мир».

В революционной Франции Герцен за несколько месяцев прошел суро-вую политическую школу. В письме Грановскому от 12 мая 1849 года из Парижа он об этом сообщал в такой форме: «Ты меня особенно утешил своим замечанием, что ты еще был молод, писавши эту статью год тому на-зад. Я расхохотался сквозь слезы. Это так верно, это я так испытываю на себе, что мочи нет. Давно ли же это я приехал сюда из Рима,— и ведь я был шутом тогда. Нечего сказать, педагогический год мы прожили».

В. И. Ленин, считая Герцена еще накануне революции 1848 года демокра-том, революционером и социалистом, указывал: «Но его «социализм» при-надлежал к числу тех бесчисленных в эпоху 48-го года форм и разновидно-стей буржуазного и мелкобуржуазного социализма, которые были оконча-тельно убиты июньскими днями».

В этой связи Ленин писал о «духовной драме» Герцена, в основе которой лежало переходное время, «…когда рево-люционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а револю-ционность социалистического пролетариата еще не созрела».

А. И. Герцен, ок. 1861 года

Совместно с Огаревым Герцен стал издавать революционные издания — альманах «Полярная звезда» (1855-1868) и газету «Колокол» (1857-1867), влияние которых на революционное движение в России было огромным.

"Былое и думы" по жанру — синтез мемуаров, публицистики, литературных портретов, автобиографического романа, исторической хроники, новелл. Сам автор называл эту книгу исповедью, «по поводу которой собрались там-сям остановленные мысли из дум».

Первые пять частей описывают жизнь Герцена с детства и до событий 1850-1852 годов, когда автора постигли тяжелые душевные испытания, связанные с крушением семьи. Шестая часть, как продолжение первых пяти, посвящена жизни в Англии. Седьмая и восьмая части, еще более свободные по хронологии и тематике, отражают жизнь и мысли автора в 1860-е годы.

Вначале Герцен собирался написать о трагических событиях своей личной жизни. Но «все старое, полузабытое, воскресало», и архитектура замысла постепенно расширялась. В целом работа над книгой длилась около пятнадцати лет, и хронология повествования не всегда совпадала с хронологией написания.

В 1869 году А.И.Герцен пишет замечательную работу "К старому товарищу". Обращаясь к М.А.Бакунину, он обобщает свои соци-ально-экономические наблюдения и выступает в защиту гуманистического содержания социализма.

Социализм, утверждает он, дол-жен быть обоснован экономически, его нельзя построить на голом насилии, что проповедовал Бакунин. Споря с Бакуниным, призывавшим к разрушению государства, Герцен писал, что нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Эти слова воспринимаются как духовное завещание Герцена.

К тому же Герцен проповедовал крестьянский социализм. Как гуманист он искал для России "третий путь", который позволил бы ей освободиться от крепостничества и вместе с тем избежать капитализма и господства буржуазии. Залогом русской социальной революции он считал крестьянскую общину, отсут-ствие развитой частной собственности крестьян на землю, тради-ции коллективизма, взаимопомощи, артельности в русском народе.

В русской крестьянской общине Герцен видел прообраз ячейки со-циализма: "община предоставляет каждому без исключения место за своим столом". Важнейшим "социалистическим" элементом об-щины Герцен полагал отсутствие безусловной частной собственно-сти на землю (постоянный передел земли в общине по размерам семьи). К сельской общине он присоединял и промысловую артель.

Несколько слов о философских воззрениях Герцена. Как и большинство российских западников-радикалов, он прошел в своем духовном развитии через период глубокого увлечения гегельянством. Влияние Гегеля отчетливо прослеживается в цикле статей "Дилетантизм в науке" (1842-1843). Их пафос — в утверждении и интерпретации гегелевской диалектики как инструмента познания и революционного преобразования мира («алгебры революции»).

Герцен сурово осуждал отвлеченный идеализм в философии и науке за оторванность от реальной жизни, за «априоризм» и «спиритизм». Будущее развитие человечества, по его убеждению, должно привести к «снятию» антагонистических противоречий в обществе, формированию философско-научного знания, неразрывно связанного с действительностью. Более того, итогом развития окажется слияние духа и материи. В историческом процессе познания действительности сформируется «всеобщий разум, освобожденный от личности».

Дальнейшее развитие эти идеи получили в главном философском сочинении Герцена — "Письмах об изучении природы" (1845-1846). Продолжая критику философского идеализма, Герцен определял природу как «родословную мышления», а в идее чистого бытия видел всего лишь иллюзию.

Природа для материалистически настроенного мыслителя — вечно живое, «бродящее вещество», первичное по отношению к диалектике познания. В "Письмах" Герцен, вполне в духе гегельянства, обосновывал последовательный историоцентризм: «ни человечества, ни природы нельзя понять мимо исторического бытия», а в понимании смысла истории придерживался принципов исторического детерминизма.

Однако в размышлениях позднего Герцена прежний прогрессизм уступает место гораздо более пессимистическим и критическим оценкам.

В первую очередь это относится к его анализу процесса формирования в обществе нового типа массового сознания, исключительно потребительского, основанного на вполне материалистическом индивидуализме (эгоизме).

Такой процесс, по Герцену, ведет к тотальному омассовлению общественной жизни и соответственно к ее своеобразной энтропии («поворот всей европейской жизни в пользу тишины и кристаллизации»), к утрате индивидуального и личностного своеобразия.

«Личности стирались, родовой типизм сглаживал все резко индивидуальное и беспокойное» (Концы и начала, 1863). Разочарование в европейском прогрессе, по признанию Герцена, привело его «на край нравственной гибели», от которой спасла лишь «вера в Россию».

Последние годы жизни Герцена прошли преимущественно в Женеве, становившейся центром революционной эмиграции. В 1865 сюда году было перенесено издание "Колокола". В 1867 году он прекращает издание, полагая, что газета сыграла свою роль в истории освободительного движения в России. Своей главной задачей теперь Герцен считал разработку революционной теории. Весной 1869 года он решил обосноваться в Париже. Здесь 9 (21) января 1870 года Герцен умер. Был похоронен на кладбище Пер-Лашез. Позже его прах был перевезен в Ниццу и погребен рядом с могилой его жены.

Оценивая деятельность А.И. Герцена, В.И. Ленин писал в 1912 года: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли»... Чествуя Герцена, пролетариат учится на его примере великому значению революционной теории, - учится понимать, что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы...» (Ленин В.И. Полн.Собр. Соч., т. 21,стр.261).

По материалам открытых источников

Минуло сто лет со дня рождения Герцена. Чествует его вся либеральная Россия, заботливо обходя серьезные вопросы социализма, тщательно скрывая, чем отличался революционер Герцен от либерала. Поминает Герцена и правая печать, облыжно уверяя, что Герцен отрекся под конец жизни от революции. А в заграничных, либеральных и народнических, речах о Герцене царит фраза и фраза.

Рабочая партия должна помянуть Герцена не ради обывательского славословия, а для уяснения своих задач, для уяснения настоящего исторического места писателя, сыгравшего великую роль в подготовке русской революции.

Герцен принадлежал к поколению дворянских, помещичьих революционеров первой половины прошлого века. Дворяне дали России Биронов и Аракчеевых, бесчисленное количество «пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников», да прекраснодушных Маниловых. «И между ними, - писал Герцен, - развились люди 14 декабря, фаланга героев, выкормленных, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя... Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия».

256 В. И. ЛЕНИН

К числу таких детей принадлежал Герцен. Восстание декабристов разбудило и «очистило» его. В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени. Он усвоил диалектику Гегеля. Он понял, что она представляет из себя «алгебру революции». Он пошел дальше Гегеля, к материализму, вслед за Фейербахом. Первое из «Писем об изучении природы» - «Эмпирия и идеализм», - написанное в 1844 году, показывает нам мыслителя, который, даже теперь, головой выше бездны современных естествоиспытателей-эмпириков и тьмы тем нынешних философов, идеалистов и полуидеалистов. Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед - историческим материализмом.

Эта «остановка» и вызвала духовный крах Герцена после поражения революции 1848 года. Герцен покинул уже Россию и наблюдал эту революцию непосредственно. Он был тогда демократом, революционером, социалистом. Но его «социализм» принадлежал к числу тех бесчисленных в эпоху 48-го года форм и разновидностей буржуазного и мелкобуржуазного социализма, которые были окончательно убиты июньскими днями. В сущности, это был вовсе не социализм, а прекраснодушная фраза, доброе мечтание, в которое облекала свою тогдашнюю революционность буржуазная демократия, а равно невысвободившийся из-под ее влияния пролетариат.

Духовный крах Герцена, его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела. Этого не поняли и не могли понять рыцари либерального российского языкоблудия, которые прикрывают теперь свою контрреволюционность цветистыми фразами о скептицизме Герцена. У этих рыцарей, которые предали русскую революцию 1905 года, которые забыли и думать

ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА 257

о великом звании революционера , скептицизм есть форма перехода от демократии к либерализму, - к тому холуйскому, подлому, грязному и зверскому либерализму, который расстреливал рабочих в 48 году, который восстановлял разрушенные троны, который рукоплескал Наполеону III и который проклинал , не умея понять его классовой природы, Герцен.

У Герцена скептицизм был формой перехода от иллюзий «надклассового» буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата. Доказательство: «Письма к старому товарищу», Бакунину, написанные за год до смерти Герцена, в 1869 году. Герцен рвет с анархистом Бакуниным. Правда, Герцен видит еще в этом разрыве только разногласие в тактике, а не пропасть между миросозерцанием уверенного в победе своего класса пролетария и отчаявшегося в своем спасении мелкого буржуа. Правда, Герцен повторяет опять и здесь старые буржуазно-демократические фразы, будто социализм должен выступать с «проповедью, равно обращенной к работнику и хозяину, земледельцу и мещанину». Но все же таки, разрывая с Бакуниным, Герцен обратил свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу , к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, - к тому Интернационалу, который начал «собирать полки» пролетариата, объединять «мир рабочий», «покидающий мир пользующихся без работы»!

Не поняв буржуазно-демократической сущности всего движения 1848 года и всех форм домарксовского социализма, Герцен тем более не мог понять буржуазной природы русской революции. Герцен - основоположник «русского» социализма, «народничества». Герцен видел «социализм» в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее «права на землю». Свои излюбленные мысли на эту тему он развивал бесчисленное количество раз.

На деле в этом учении Герцена, как и во всем русском народничестве - вплоть до полинявшего народничества

258 В. И. ЛЕНИН

теперешних «социалистов-революционеров» - нет ни грана социализма. Это - такая же прекраснодушная фраза, такое же доброе мечтание, облекающее революционность буржуазной крестьянской демократии в России, как и разные формы «социализма 48-го года» на Западе. Чем больше земли получили бы крестьяне в 1861 году и чем дешевле бы они ее получили, тем сильнее была бы подорвана власть крепостников-помещиков, тем быстрее, свободнее и шире шло бы развитие капитализма в России. Идея «права на землю» и «уравнительного раздела земли» есть не что иное, как формулировка революционных стремлений к равенству со стороны крестьян, борющихся за полное свержение помещичьей власти, за полное уничтожение помещичьего землевладения.

Революция 1905 года вполне доказала это: с одной стороны, пролетариат выступил вполне самостоятельно во главе революционной борьбы, создав социал-демократическую рабочую партию; с другой стороны, революционные крестьяне («трудовики» и «Крестьянский союз» 106), борясь за всякие формы уничтожения помещичьего землевладения вплоть до «отмены частной собственности на землю», боролись именно как хозяева, как мелкие предприниматели.

В настоящее время словопрения насчет «социалистичности» права на землю и т. п. служат только к затемнению и прикрытию действительно важного и серьезного исторического вопроса: о различии интересов либеральной буржуазии и революционного крестьянства в русской буржуазной революции; иначе говоря, о либеральной и демократической, о «соглашательской» (монархической) и республиканской тенденции в этой революции. Именно этот вопрос поставлен «Колоколом» 107 Герцена, если смотреть на суть дела, а не на фразы, - если исследовать классовую борьбу, как основу «теорий» и учений, а не наоборот.

Герцен создал вольную русскую прессу за границей - в этом его великая заслуга. «Полярная Звезда» 108 подняла традицию декабристов. «Колокол» (1857-

ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА 259

1867) встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено.

Но Герцен принадлежал к помещичьей, барской среде. Он покинул Россию в 1847 г., он не видел революционного народа и не мог верить в него. Отсюда его либеральная апелляция к «верхам». Отсюда его бесчисленные слащавые письма в «Колоколе» к Александру II Вешателю, которых нельзя теперь читать без отвращения. Чернышевский, Добролюбов, Серно-Соловьевич, представлявшие новое поколение революционеров-разночинцев, были тысячу раз правы, когда упрекали Герцена за эти отступления от демократизма к либерализму. Однако справедливость требует сказать, что, при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх.

Когда один из отвратительнейших типов либерального хамства, Кавелин, восторгавшийся ранее «Колоколом» именно за его либеральные тенденции, восстал против конституции, напал на революционную агитацию, восстал против «насилия» и призывов к нему, стал проповедовать терпение, Герцен порвал с этим либеральным мудрецом. Герцен обрушился на его «тощий, нелепый, вредный памфлет», писанный «для негласного руководства либеральничающему правительству», на кавелинские «политико-сентиментальные сентенции», изображающие «русский народ скотом, а правительство умницей». «Колокол» поместил статью «Надгробное слово», в которой бичевал «профессоров, вьющих гнилую паутинку своих высокомерно-крошечных идеек, экс-профессоров, когда-то простодушных, а потом озлобленных, видя, что здоровая молодежь не может сочувствовать их золотушной мысли». Кавелин сразу узнал себя в этом портрете.

Когда был арестован Чернышевский, подлый либерал Кавелин писал: «Аресты мне не кажутся возмутительными... революционная партия считает все средства хорошими, чтобы сбросить правительство, а оно защищается своими средствами». А Герцен точно отвечал этому кадету, говоря по поводу суда над Чернышевским: «А тут жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки

260 В. И. ЛЕНИН

говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами».

Когда либерал Тургенев написал частное письмо Александру II с уверением в своих верноподданнических чувствах и пожертвовал два золотых на солдат, раненных при усмирении польского восстания, «Колокол» писал о «седовласой Магдалине (мужеского рода), писавшей государю, что она не знает сна, мучась, что государь не знает о постигнувшем ее раскаянии». И Тургенев сразу узнал себя.

Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все «образованное общество» отвернулось от «Колокола», Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии. «Мы спасли честь имени русского, - писал он Тургеневу, - и за это пострадали от рабского большинства».

Когда получалось известие, что крепостной крестьянин убил помещика за покушение на честь невесты, Герцен добавлял в «Колоколе»: «И превосходно сделал!». Когда сообщали, что вводятся военные начальники для «спокойного» «освобождения», Герцен писал: «Первый умный полковник, который со своим отрядом примкнет к крестьянам, вместо того, чтобы душить их, сядет на трон Романовых». Когда полковник Рейтерн застрелился в Варшаве (1860 г.), чтобы не быть помощником палачей, Герцен писал: «Если расстреливать, так нужно расстреливать тех генералов, которые велят стрелять по безоружным». Когда перебили 50 крестьян в Бездне и казнили их вожака Антона Петрова (12 апреля 1861 года) 109 , Герцен писал в «Колоколе»:

«О, если б слова мои могли дойти до тебя, труженик и страдалец земли русской!., как я научил бы тебя презирать твоих духовных пастырей, поставленных над тобой петербургским синодом и немецким царем... Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их - и совершенно прав; но веришь еще в царя и архиерея... не верь им. Царь с ними, и они его. Его ты видишь теперь, ты, отец убитого юноши в Бездне, ты, сын убитого отца в Пензе... Твои пастыри - темные как ты, бедные как ты... Таков был пострадавший за тебя в Казани иной

ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА 261

Антоний (не епископ Антоний, а Антон безднинский)... Тела твоих святителей не сделают сорока восьми чудес, молитва к ним не вылечит от зубной боли; но живая память об них может совершить одно чудо - твое освобождение».

Отсюда видно, как подло и низко клевещут на Герцена окопавшиеся в рабьей «легальной» печати наши либералы, возвеличивая слабые стороны Герцена и умалчивая о сильных. Не вина Герцена, а беда его, что он не мог видеть революционного народа в самой России в 40-х годах. Когда он увидал его в 60-х - он безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма. Он боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции.

Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала - дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» 110 . Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» - звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это - движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах.

Чествуя Герцена, пролетариат учится на его примере великому значению революционной теории; - учится понимать, что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы; - учится определению роли

262 В. И. ЛЕНИН

разных классов в русской и международной революции. Обогащенный этими уроками, пролетариат пробьет себе дорогу к свободному союзу с социалистическими рабочими всех стран, раздавив ту гадину, царскую монархию, против которой Герцен первый поднял великое знамя борьбы путем обращения к массам с вольным русским словом.

Печатается по тексту газеты «Социал-Демократ»

Профессор Валентин Елпидифорович Раменский до фосфорной зелени в глазах ненавидел расхожий текстильный принт «в горошек». И, как водится, с наступлением призрачного Петербургского лета начинались его мучения. На распахнутых Невскому простору улицах, площадях и проспектах как тополиные пушинки принимались мелькать юные и не очень гражданки, облаченные в ненавистные профессору ситцы, шелка и трикотаж, усеянные разнообразными горохами. Особенно мучительные спазмы вызывал у профессора мелкий темно-синий горошек на белом мерцающем искрами фоне, нанесенный безжалостными текстильщиками на дорогой крепдешин.

Профессор находился этим летом не на даче во Всеволожске, а у себя на Загородном. И стоя у высокого эркерного окна в бывшей коммунальной кухне, занимался совсем никудышным делом, пытался побороть свою непонятную неприязнь к платьям «в горошек». Мимо окна по проспекту время от времени пролетали барышни с горошками на платьях и он, машинально подсчитывая их, заодно пытался понять почему и откуда взялась у него эта странная неприязнь.

Репродуктор на стене как всегда намурлыкивал марши, вальсы и лирические песни советских композиторов, погружая профессора в состояние легкого сомнамбулизма. По привычке переживших блокаду, сестра профессора никогда не выключала репродуктор из сети. И с шести утра до нуля часов просторная квартира Раменских была неизменно наполнена звуками из радиоточки. Профессор так привык к этому, что вообще перестал их слышать.

«В городском саду играет духовой оркестр…» - мелодично пропел красивый тенор, но профессор почему-то вопреки яви услышал звуки забытого фокстрота «Прощай, Рио-Рита» и не заметил, как переместился во времени и пространстве.

В Румянцевском саду на Университетской набережной духовой оркестр играл модный фокстрот. Лика в тёмно-вишнёвом шелковом платье с цветком акации закрепленным заколкой невидимкой в прическе улыбалась ему. Он осторожно поправил на плечах девушки черную связанную крючком шаль и улыбнулся в ответ.

Потанцуем?

Фокстрот, товарищ командир? Буржуазные замашки проявляете? - съехидничала Лика.

Это было сказано в пику ему. Молодой лейтенант однажды неосмотрительно раскритиковал любовь своей невесты к занятию рукодельем. Тогда вязанье крючком казалось ему устаревшим, отжившим занятием. Чем-то пришедшим из барских усадеб в сопровождении дворянской тоски. Лика упрямо свою шаль довязала и демонстративно надела на прогулку с женихом.

А это фокстрот? - наивно удивился лейтенант и Лика расхохоталась.

Ладно, раз тебе медведь на ухо наступил, танцевать будешь с кем угодно, только не со мной! Вон, девушка в белом скучает под липами.

Я вообще-то тебя пригласил.

Не могу согласиться пока не увижу на что ты способен.

Лика игриво подтолкнула его в плечо, а он внезапно почувствовал обиду. Сделал безупречный разворот кругом и четким печатным шагом отправился к девушке в белом, скучавшей под липами. При ближайшем рассмотрении белое оказалось легким крепдешиновым платьем с летящими колышущимися складками по подолу. И да, вот оно! Платье было в мелкий темно-синий горошек.

Девушка улыбнулась и кивнула ему в ответ на приглашение. Он повел ее в танце, сложный ритм не сбил ни его, привычному к строевой, ни отважную незнакомку. Как легкое перышко она послушно следовала за партнером и немногие танцующие пары почему-то расступились перед ними.

Молочно-белый свет июньской Питерской ночи сочился сквозь кроны лип, повисал между черным стволами, мелкими лужицами разливался по яркой зелени газонов. Песок на аллее поскрипывал под каблуками его хромовых сапог и шелестел взвихренными фонтанчиками под каблучками ее белых лодочек. Лейтенант засмотрелся в смеющиеся зеленые глаза своей нечаянной партнерши и на миг забыл о невесте…

Музыканты доиграли фокстрот, и наступившая тишина сменилась легкими аплодисментами. Раменский не сразу понял, что в аллеях аплодировали им - ему и его легонькой партнерше в крепдешиновом платьице в горошек. Мелькнули в глубине аллеи темно-вишневые шелка и ажурные сплетения шали. Черные длинные кисти мели песок. Лика стремительно удалялась от музыки, оркестрантов, аплодисментов. Забыв о девушке, с которой только что танцевал фокстрот, лейтенант со всех ног кинулся догонять невесту.

Эх, вернуть бы то лето! Никогда больше он не подошел бы к Лике. Не кинулся ее догонять, и не догнал бы… Нет, лучше бы ему больше никогда не видеть Лику, забыть о ней тогда. Забыть. Она ведь собиралась уехать на лето к тетке в Свердловск. Уехала бы тогда Лика в Свердловск и все то, что случилось с ними после той белой ночи в Румянцевском, никогда бы не произошло. Никогда. Не было бы этого, не было!

Этого не было, Валя, не было! Этого просто не могло быть! Не было!

Профессор вздрогнул и расслышал последние такты песни про скамейку в городском саду без свободных мест и голос сестры.

Чего не было, Аля? О чем ты?

Сестра профессора с авоськами в обеих руках стояла в дверях и встревожено кричала ему, что былого не было и не могло быть. Профессор прошел из кухни в прихожую, взял из рук сестры авоськи, набитые свертками и кульками и, пряча взгляд, вернулся в кухню. Там на огромной мраморной столешнице древнего серванта он принялся методично раскладывать покупки.

Сестра профессора, Алина Раменская, осторожно закрыла двери, отрезав разноцветные косые столбы света, пробивавшиеся на площадку парадного и в их прихожую из арочного окна, забранного цветными стеклами. Как этот витраж в доме архитектуры модерн пережил все эпохи войн и революций, оставалось загадкой для профессора Раменского.

Опять килька? Ну, Алина, договаривались же!

Это котам, - повинилась сестра.

Котам почечные колики тоже ни к чему!

Я понемножечку…

Профессор, недовольно хмурясь, продолжал избегать взглядом сестру. Конечно, этого не было. Не могло быть. Иначе просто не выжить. Если впустить в сознание то, произошедшее с ним и Ликой, он не сможет ни жить, ни дышать, ни думать. Лика не смогла. Он ни разу после первой блокадной весны так больше и не подошел к ее дверям. Лучше бы и тогда не подходил! Темные пятна копоти на стенах, дымила буржуйка. Лика забившаяся в угол дивана. Ее тонкие прозрачные пальцы перебирают, теребят черные кисти на памятной шали.

Наша девочка умерла, Валентин. Ей было всего два месяца. Она не могла бы выжить здесь. Никак не могла.

Где она похоронена, - борясь со спазмом в горле спросил он тогда.

Лика взглянула ему в лицо темными бездонными глазами и ответила:

Нигде, Валя. Ее у меня украли…

Звонкие осколки разлетелись по всей кухне.

Аля! Последняя чашка? Кузнецовский же фарфор! Ты просто гунн!

Прости, Валюша…

Профессор Раменский наконец взглянул сестре в глаза. Она подбирала, не глядя с пола расписные осколки, и не сводила взгляда с его лица.

Оставь, порежешься же! Аля, ну что с тобой происходит?

Я их склею, Валюша.

Еще чего не доставало!

Профессор взял из угла за раковиной веник и принялся сметать осколки в совок. Алина обессиленно замерла посреди кухни все еще удерживая в горсти собранные фарфоровые черепки.

Отдай, ну? Кому сказал?

Валя, этого не было, - торопливо зашептала как заклинание, как заговор, как молитву сестра. - Лика помешалась той зимой, просто она тогда помешалась, Валя. Я же навещала ее всю зиму. Она даже беременна не была. И не было никакого ребенка, Валентин. Ни живого, ни мертвого… У вас не было детей…

Я тебе верю, Аля, - ответил профессор, в глубине души даже не надеясь, что сестра поверит ему самому. Эта ложь во спасение уже десятки лет удерживала их обоих над пропастью. Тоненькая соломинка взаимной лжи. Паутинка. И он знал, что сестра лжет ему, но говорил, что верит ей. И Алина знала, что брату известна страшная правда. Невыносимая, нестерпимая, чудовищная правда о той первой блокадной зиме.

Ох, Валя, тебе же на факультет к девяти. Уже без четверти скоро!

Ничего, подождут, - строго ответил профессор, - Без меня не начнут.

Алина засуетилась вокруг брата, стряхивая с его пиджака пылинки, он покорно и стоически переносил ее наскоки.

И не мучай ты их, слышишь? Бедные дети…

Они не дети, Аля. Они взрослые и пустоголовые дуроломы в большинстве своем.

Профессор взял портфель и легким спортивным шагом направился к двери, сестра семенила за ним следом, торопливо бормоча наставления. Он слегка отстранил ее с дороги и вышел на площадку. Профессор никогда не пользовался лифтом. Сбежать по ступеням лестницы ему до сих пор как и в юности не составляло труда. Да и юношеской стремительности и стройности он не утратил за годы. Алина опасно наклонившись над пролетом, приподнялась на цыпочки и всматривалась брату вслед.

И не забывай о том, что тебе нужно будет поесть. Бутерброды с чеддером, как ты любишь…

Вернись в квартиру, Алина, захлопнешь же дверь, опять будешь до моего возвращения куковать в парадном.

Не захлопну, я в створ двери туфлю засунула.

И стоишь на холодном полу босая?

Профессор отозвался уже от входной двери.

И запомни Валюша, они все же дети, дуроломами они у тебя станут уже на третьем курсе! Не лютуй и не гноби их. И в конце концов совсем не важно с кем твой Столыпин проводил аграрную реформу. С Хрущевым или с Малютой Скуратовым!

Профессор захохотал и вышел на проспект, в два шага преодолел тротуар, и все еще смеясь, бегом пересек мостовую, успев вскочить в отъезжавший трамвай.

Как же я умоляла ее не говорить тебе об этой бедной малышке, Валя, - прошептала Алина, закрывая двери квартиры, - Как просила! Она просто должна была, обязана была смолчать. Эх, Лика, Лика. Права была мама. Эта Лика нам никак не ко двору. Не ко двору…

Ленку Лемешеву наряжали ради первого вступительного экзамена. Подберезкина руководила процессом. Руководила в буквальном смысле. Резкими жестами точеных ручек отбрасывала в сторону джинсы, вельветовые брюки, клетчатые рубашки и водолазки.

Да есть у тебя хоть одна юбка!

Она на мне!

Эта? - Ниночка скривила губки. - Это что угодно, только не юбка! Кто сейчас носит гаде?

Ленкины соседки по комнате в общежитии втайне веселились, наблюдая за действом.

Хочешь одолжу ей свою вышиванку? - спросила Подберезкину белокурая Катя из Симферополя. - К ее гаде как раз и подойдет. Только отгладить надо.

Вышиванку…- задумалась Подберезкина, - Нет, с вышиванкой подождем. Пойдет в ней немецкий сдавать.

Катя засмеялась и к ней присоединилась Наташа из Набережных Челнов.

Это почему именно на немецкий? - стряхивая слезу спросила Наташа.

Нормальные люди в Советском Союзе будут посвящать свою жизнь изучению немецкого языка? - резонно возразила Ниночка. - Вот пусть и полюбуются на вышиванку, фашисты этакие. И кто тогда посмеет снизить ей балл за одесский акцент в ее хох дойч?

Девчонки расхохотались, а Лемешева закрыла глаза в изнеможении.

Одесский акцент? - заинтересовалась Ларочка из Миасса.

Это Нинка намекает, что нас немецкому учила одесситка, - вздохнув, пояснила Ленка.

И не вздыхай, я тоже по ней соскучилась!

Ну не переживай, ты уже провалилась, я провалюсь сегодня, вернемся домой пообщаемся, - успокоила одноклассницу Лемешева.

Ой! - вскрикнула Ниночка, - Я вспомнила! Ты же прилетела в своем платье в горошек! Где оно?

Господи, я так надеялась, что ты о нем забыла…

Надеялась? Да это лучший твой наряд! Не считая выпускного, зря ты его не захватила. Где платье, колись немедля!

Лемешева со вздохом извлекла из чемодана скомканный горошковый сверток.

Я тебя временами ненавижу! - выпалила Ниночка, расправив в руках безжалостно измятое платье.

Пойдем к Черничке, у нее ключ от гладилки - неожиданно вмешалась Ларочка, - Отгладим и напялим на эту куклу. Я подержу, если вздумает отбиваться.

Подберезкина и Ларочка удалились непринужденно перемывая кости Ленке, а в комнате абитуриенток наступила тишина.

Постучав, к девчонкам заглянул сосед Лешенька. Девчонки познакомились с ним недавно и называли его только так. Парень учился уже на четвертом курсе и был ходячим справочником по истории. Того, чего не знал Лешенька, не стоило труда и запоминать. Студент помогал Ленке и Ларочке готовиться к экзаменам.

Садись к столу, Лешенька, - сказала Наташа и пошла ставить чайник.

Скоро девять, Кать, - сказал Лешенька - Ты просила напомнить.

Я еще Полинезию не повторила.

Ленка любуясь облаками над Невой, вмешалась.

Вот чего я не понимаю, это как человек, мечтавший стать нейрохирургом, вдруг да берет и подает документы на географический!

Там самый низкий конкурс, - сухо ответила Катя.

Не, ну правильно, - протянула Ленка, - Конечно, чтобы разобраться в коре головного мозга нужно сначала съездить в бухту Находка. Из Тихой Слободки.

Катя упорно отмалчивалась, всматриваясь в глянцевые страницы толстенной энциклопедии.

А я вот чего про медиков знаю! - вдохновенно начала вещать Ленка, вернувшейся Наташе и Лешеньке.

Идет выпускной экзамен по анатомии на медицинском. Профессор бьется, бьется с выпускником, и все зря. Такой дуролом попался, ну ни во что ни в зуб ногой. Профессору деваться некуда, хоть трояк, да поставь, а то в парткоме, профкоме затаскают за неуд. Отчаялся было, ан вдруг глянул на два скелета в углу. Мужской и женский. Ну, думает, спрошу у этого кретина кто это? Уж на этот-то вопрос он ответит. Спрашивает. Выпускник башкой мотает:

Не-а, профессор, мне бы чего полегче…

Что? - профессор как заорет, лопнуло терпение, - Вы даже этого не знаете? Чему ж вас шесть лет учили!!!

Потрясенный выпускник благоговейно стонет:

Быть не может… Неужели Маркс и Энгельс?

Реакция публики на очередную Ленкину байку была самая неожиданная. Наташа расхохоталась до икоты, Лешенька переменился в лице и принялся кусать губы, а изнемогавшая от смеха Катя, запустила в сказительницу тяжеленым атласно-глянцевым томом. Ленка ловко поймала книгу и продолжила:

А ты говоришь конкурс! Не боги горшки обжигают!

Ох, матушки, где ж ты раньше была, - простонала Катя.

Так еще ж не вечер! В мед успеешь подать документы. Их в Питере два!

Катя покачала головой.

Нет, в этом году я в мед точно провалюсь. Если поступлю на географический, буду год заниматься во всех библиотеках. Головы от книжек не подниму…

Ну, в мед, так в мед, - пожала плечами Ленка, - географический подождет.

Лешенька сдержанно улыбнулся. Эта зеленоглазая девчушка неизменно ставила его в тупик своими байками, поговорками и присловьями. Но длинный язык мог довести беспечную абитуриентку до беды. А этого Лешенька никак не мог допустить. Он призадумался как бы Ленку научить понятиям что льзя, а что неможно, и пришел к выводу, что без помощи своего однокурсника Васи ему не обойтись.

Ладно, девчонки, собирайтесь, ни пуха вам…

Девчонки не стали удерживать Лешеньку, тем более, что из гладилки с отглаженными Ленкиными крепдешинами вернулись Ларочка и Нинка.

Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» - звал их Герцен… - непринужденно чекотала абитуриентка.

Профессор завелся еще когда девчонка уселась перед ним, нога за ногу. А теперь, когда эта красотка, покачивая босоножкой в такт своей звонкой скороговорке, безупречно проговаривала цитату из юбилейной статьи Ленина, Раменский вообще готов был ее пристрелить. Еще и в горохах как назло! Ишь, мельтешат!

Довольно цитат. Переходите к анализу программ декабристов. Вы не канарейка, юная барышня. Мне интересно как вы мыслите.

Этого Ленка и боялась. Она упорно путала Пестеля с Муравьевым еще со школы. Добродушный Семен Ефимыч еще тогда ей пенял. «Доведут тебя, Лемешева, твои заскоки до цугундера. Ну как можно путать красное с холодным?» Так, один написал «Русскую Правду», будто Ярослава Мудрого недостаточно, а другой Конституцию… Но кто что? Как бы выкрутиться…

И начните с программных документов первого тайного общества.

Зеленая лампа? - припоминая, обрадованно выпалила Ленка, и профессор пошел в разнос.

Минут пять он отчитывал эту балаболку, не способную запомнить название программы первого тайного общества в России. А потом устало вздохнул:

Ладно, продолжайте…

Декабристы в России вынуждены были играть историческую роль буржуазии, которой попросту не было - «выкрутилась» Ленка, вспомнив учебник Сечкиной.

Что?! - заревел профессор Раменский на всю аудиторию, - Кто вам такую чушь сказал?

У-у-учебник… Сечкиной Натальи Ни-николаевны, за восьмой класс.

Вы, барышня куда поступать приехали? - вскипел профессор. - К Сечкиной? Или ко мне?

И тут взорвало уже Ленку.

Я вообще-то на кафедре археологии собираюсь учиться. И мне эти ваши зеленые книги до фонаря зеленого же! Ладно, кафедра на истфаке, и я готова учить всю эту историю и декабристов тоже. Раз таковы правила игры. А памятников в Союзе каждый год бульдозерами сносят несчитано, немеряно! И безвозвратно! Вы представляете, как выглядят раскопки после того, как на слоях траки отпечатались? Открыли бы факультет археологии, и мы малообразованные в вопросах дворянской революционной идеологии вас бы больше не потревожили!

Ах, ты паршивка! - всплеснул руками профессор и неожиданно для себя расхохотался.

Да поставьте вы ей неуд, Валентин Елпидифорович! - вмешался белесый и блеклый как мартовский заяц экзаменатор слева от профессора. Напротив него сидел абитуриент в морской форме с бескозыркой у локтя. И тоже безнадежно плавал, отвечая на вопросы о русско-японской войне.

Да вам виднее, Владимир Викторович, - все еще посмеиваясь отозвался Ленкин мучитель, - Вы в вашей епархии сами как-нибудь разберетесь.

Ленка обреченно наблюдала, как профессор взял в руки перо и нацелился в зловещую графу для оценки.

Владимир Викторович Хлебников, - тихонько пробормотала Ленка, - Неолит Придонья.

Но доцент услышал и вскинул беленькие бровки к зализанной на бок челочке.

Поздравляю с монографией.

Спасибо. Но вам следовало лучше готовиться по программе для поступающих, - холодно ответил Ленке ее будущий возможный коллега археолог. И обратился к своему подопечному.

Морячок зажмурился и выпалил:

Империалистическая. А Цусима позор для русского флота.

Да как у тебя язык повернулся? - ахнула Ленка, - Они же там до сих пор на дне лежат! Пять тысяч человек в одном сражении!

Профессор Раменский отложил ручку и пристально взглянул на Ленку. Щеки девчонки пылали, гнев и досада кривили губы. Ей было уже по-видимому все равно какую оценку поставит ей профессор за декабристов и их тайные книги.

А еще моряк!

И тут профессор и доцент Хлебников стали свидетелями короткого, но содержательного Ленкиного спича о Цусимском сражении. Девчонка перечисляла корабли, имена командующих, обстоятельства гибели экипажей и многое другое. Морячок пыхтел и краснел, сжавшись на своей табуретке.

Девушка, вы демонстрируете неплохую память, тем менее извинительно для вас так плохо знать историю декабристов.

Ленка горестно вздохнула и кивнула.

Да, с декабристами меня клинит.

Интересно почему? - удивился профессор.

Видите ли, - Ленка доверительно взглянула профессору в глаза и нежно улыбнулась, - По моему глубокому внутреннему убеждению, они своим дворянским эпатажем на Сенатской отодвинули отмену крепостного права лет на тридцать.

Что вы сказали? - побелев произнес профессор.

Именно, - грустно кивнула Лемешева, - Я долго над этим размышляла.

Да неужели? - иронично вздернул брови профессор.

Поверьте, - Ленка приложила ладошку к груди и снова кивнула, - История не знает сослагательных наклонений, как говорят, но с этим утверждением я тоже не согласна. Любая наука оперирует гипотезами. Значит либо история тоже должна это делать, либо история не наука.

Так, хватит мне здесь философию разводить! Вы меня еще теории исторической науки поучите! Давайте вашу гипотезу! Допустим декабристы не выступили бы и что тогда?

Тогда Николай сам бы отменил крепостное право. Не оставил бы этот груз сыну.

Да почему?

Послушайте, в детстве Николай был свидетелем результатов заговора против отца. Его правление начинается с заговора. Разумеется, он все гайки завернул, как только мог! Но при этом повесил только пятерых, в каторгу отправил сто двадцать, а…

И этого по-вашему мало?

Нет, по-моему, каждая загубленная жизнь - это трагедия, но массовый террор и репрессии, это все же не про Николая.

После этих слов Лемешевой, все трое их услышавших абитуриент морячок, доцент Хлебников и профессор переглянулись как авгуры. Но бестолковая Ленка их переглядки не заметила, ее как обычно вознесло вдохновение.

Вы только представьте какая альтернатива! Крепостное право отменяет Николай в тридцать первом. Модернизация в России начинается на три десятка лет раньше. Я не стану утверждать, что изменилось бы все абсолютно. Но к Крымской войне Россия была бы готова намного лучше. И к Русско-Турецкой тоже. Наверняка и революция бы произошла раньше. Великая пролетарская. И, конечно, детерминизм в истории никто не отменял, и Первая и Вторая мировые были бы неизбежны. Но Советский Союз не понес бы таких катастрофических потерь, войска Вермахта остановили бы на границах тридцать девятого года. Возможно даже раньше. С танками т-тридцать четыре и катюшами! С неуничтоженной авиацией. Вы только представьте, профессор, не было бы четырех лет оккупации, не было блокады Ленинграда!

Профессор переменился в лице и тогда доцент Хлебников выхватил у него из рук Ленкин экзаменационный лист.

Я сам с ней закончу, Виктор Елпидифорович. На дополнительные вопросы готовы отвечать, юная леди?

А куда я денусь? - обреченно вздохнула Ленка.

Я бы мог вам подсказать пару хороших мест, - оживился доцент.

Давайте лучше вопросы, - устало ответила Ленка.

Тогда поведайте нам как общественность встретила недавнюю речь Леонида Ильича Брежнева в Туле?

Ленка удивленно округлила глаза и непринужденно поаплодировала.

Бурными и продолжительными аплодисментами, разумеется. А как же еще-то? Или по-вашему Тула это Рио-де-Жанейро?

Профессор Раменский откинулся на спинку стула и захохотал ка майский гром, морячок раздул щеки и зажмурился, чтобы не сделать того же, но по его алым щекам градом покатились слезы смеха. Невозмутимым остался только доцент. Он вывел в Ленкином экзаменационным жирный «уд», со вкусом расписался и довольно сказал:

Я имел в виду отклики советской и мировой общественности на речь Леонида Ильича, произнесенную им недавно в Туле, мисс. Так что получайте ваш лист и удачи вам со следующими экзаменами.