Синтаксис - это раздел грамматики, в котором изучаются словосочетание, предложение, текст и правила их построения .

Словосочетание выполняет номинативную функцию, т. е. служит для называния, обозначения предметов, явлений, качеств, действий. Текст и предложение - коммуникативные единицы. Они служат для общения, обмена мыслями, чувствами. Основные признаки текста - смысловая целостность и связность.

Словосочетание - это сочетание двух слов самостоятельных частей речи, связанных друг с другом по смыслу и грамматически. Словосочетание состоит из главного и зависимого слова.

В зависимости от принадлежности главного слова к части речи выделяются словосочетания глагольные, именные и наречные.

Слова в словосочетании связаны подчинительной связью. Подчинительная связь в словосочетании выступает в виде согласования, управления, примыкания.

Предложение - одна из основных единиц синтаксиса. Предложение выполняет коммуникативную функцию. Предложение характеризуется смысловой и интонационной законченностью. Оно бывает простым и сложным. В коммуникативном плане различие между простым и сложным предложениями сводится к различию в объёме передаваемых ими сообщений. Простое предложение сообщает об одной отдельной ситуации. Сложное предложение сообщает о нескольких ситуациях и об отношениях между ними. Структурное отличие сложного предложения в том, что оно состоит из двух (или нескольких) простых предложений, соединённых в одно целое по смыслу и интонационно.

Связь между простыми предложениями в сложном выражается союзами или союзными словами, интонацией. По наличию средств связи сложные предложения делятся на союзные (сложносочинённые или сложноподчинённые) и бессоюзные.

В зависимости от цели сообщения предложения делятся на повествовательные, вопросительные и побудительные. Эмоциональная окрашенность может сделать любое предложение восклицательным.

Простые предложения по количеству главных членов делятся на двусоставные и односоставные; по наличию или отсутствию второстепенных членов - на распространённые и нераспространённые.

В двусоставных предложениях грамматическая основа выражена двумя главными членами (подлежащим и сказуемым). В односоставных предложениях только один главный член, и его нельзя назвать ни подлежащим, ни сказуемым.

Односоставные предложения делятся на такие группы: назывные; определённо-личные; неопределённо-личные; безличные.

Структура простого предложения или части сложного может быть осложнена однородными членами, обособленными членами предложения; словами, грамматически не связанными с членами предложения: обращением, вводными и вставными конструкциями.

252. Прочитайте высказывание Петра I. Можно ли считать его текстом? Докажите свою точку зрения. Спишите, расставляя пропущенные знаки препинания. Обозначьте графически обособленные определения и те слова, к которым они относятся. Какое из значений выделенного слова является устаревшим? Каким синонимическим словом современного русского языка можно его заменить? Есть ли другие устаревшие слова?

Я (не)могу нарушать данного моего слова и выдать князя пр..давшегося мне. Лучше соглашусь я отдать туркам землю простирающ..ся до Курска. Уступив её останемся мне надежда... оную возвр..тить но нарушение слова (не)возвратно. Мы (ни, не)чего (же) собственного (не) имеем кроме чести; отступить от оныя, перестать быть царём и (не) царств..вать.

253. Прочитайте текст. Какого он стиля? Найдите в тексте односоставное предложение, определите его вид. Выпишите словосочетания со связью управление. Обозначьте в словосочетании главное слово значком х .

Стало быстро темнеть. Тучи застлали небо, низко опустились к воде. Озеро замерло, почернело. В горах будто электросварщик засел. То вспыхнет там - ослепит, то погаснет. Гроза надвигалась. Недаром лебеди завернули сюда по пути. Они предчувствовали: непогода могла застигнуть их над горами.

Грянул гром. Полил дождь, шумный, мятущийся. Забормотало, закипело озеро и пошло раскачиваться, биться о берега. Это была первая весенняя гроза.

(Ч. Айтматов.)

254. Прочитайте. Определите стиль и тип текста. Спишите, расставляя пропущенные знаки препинания. В простых предложениях подчеркните условными обозначениями второстепенные члены. В сложных предложениях подчеркните грамматические основы.

Лесная сказка

И вся эта ноч.. сл..лась в какую-то волшебную ч..рующую сказку. Взош..л месяц и его с..яние пр..чудливо пестро и таинстве..о ра..цветило лес легло среди мрака (не)ровными (иссиня)бледными пятнами на корявые стволы на изогнутые сучья на мягкий как плюшевый ковёр мох. Тонкие стволы берёз б..лели резко и отчетливо а на их редкую листву казалось были наброше..ы с..ребристые прозрачные газовые п..кровы. Местами свет вовсе (не)проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный (не)проницаемый мрак и только в самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко оз..рял длинный ряд деревьев и бр..сал на землю узкую правильную дорожку, такую светлую нарядную и пр..ле..ную точно а..ея убра..а для торжестве..ого шествия.

(А. Куприн.)

255. Спишите, оформив запись по образцу, расставив пропущенные запятые. Укажите вид односоставных предложений.

1. Уже больше двух часов плот несло по быстрине и (не)было видно (ни, не)берегов (ни, не)неба. 2. Было ей сейчас (не)спокойно и (ни, не)проходило ощущение стра(н, нн)ого сна который должен вот-вот оборвался. 3. Он упал и падая почу. .твовал как ему странно легко и свободно стало. 4. У одного из моих героев - капитана Новикова - много пр..тотипов. (Ни, не)скрою мне хотелось что(бы) капитана Новикова полюбили.

(Ю. Бондарев.)

256. Какие члены предложения являются однородными? Расскажите о знаках препинания при них. Найдите в данном ниже тексте однородные члены и определите характер их связи между собой (союзная или бессоюзная). Укажите предложения с разными рядами однородных членов. Спишите, расставляя знаки препинания.

Уже посинело над далёким поворотом реки над желтеющими песками над обрывистым берегом над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки меркли краски и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя усталости под спокойным, глубоко синевшим с редкими белыми звёздами небом.

Баржа и лодка возле неё понемногу терявшие очертания неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском, у самой воды горел костёр и поплёскивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок.

Было тихо и эту тишину наполняло немолчное роптание бегущей воды непрерывающийся шёпот беспокойный и торопливый, то сонный и затихающий то задорный и насмешливый.

Уже потонули в темнеющей синеве и лес и поворот реки и дальние пески.

(А. Серафимович.)

257. Какие члены предложения могут быть обособленными? Найдите в отрывке из «Песни о Соколе» М. Горького обособленные члены предложения. Спишите, обозначая обособленные члены вместе с тем словом, к которому они относятся.

Море огромное, лениво вздыхающее у берега,- уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синим южным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою золотых узоров звёзд. Кажется, что небо всё ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чём шепчут неугомонные волны, сонно вползая на берег. Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины в синюю пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые тёплой и ласковой мглой южной ночи.

Горы важно-задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали чёрные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены,- все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, ещё скрытой за горными вершинами.

258. Прочитайте. Спишите, расставляя пропущенные знаки препинания. Подчеркните грамматические основы в одном бессоюзном предложении, в одном сложносочинённом и в одном сложноподчинённом.

1. Вдоль разворочанных дорог
   и разорённых сёл
   мы шли по звёздам на восток
   товарища я вёл.
   Он отставал он кровь терял
   он пулю нёс в груди
   и всю дорогу повторял:
   Ты брось меня. Иди...
   Наверно если б ранен был
   и ш..л в степи чуж..й
   я точно так бы говорил
   и не кривил душ..й.
2. Запомнил каждое крыльцо
   куда пришлось ступать
   Запомнил женщин всех в лицо
   как собственную мать.
3. Мы пробирались по кустам
   брели ползли (кой)как.
   И снег нас в поле не застал
   и не заметил враг.
   И рану тяжкую в груди
   осилил спутник мой.
   И всё что было позади
   занес..но зимой.

(А. Твардовский.)

259. Изложение (выборочное). Прочитайте текст. Напишите сжатое (в 5- 8 предложений) выборочное изложение на тему «За что мы любим киноискусство».

В фильме вы видите неизвестных вам людей, до которых, собственно говоря, вам и дела никакого нет, а вы почему-то с вниманием и волнением следите за их судьбой. Вы горячо сочувствуете одним героям кинокартины, ненавидите других. Люди, с которыми вы только что столкнулись и познакомились на экране, вдруг становятся вам близкими и дорогими. Их радости и печали увлекают вас нисколько не меньше, чем ваши собственные переживания. Сколько раз любой из вас видел, как после окончания кинокартины встают со своих мест зрители с ещё не просохшими слезами на глазах! Сколько раз, вероятно, вы и сами заливались неудержимым смехом, нисколько не смущаясь тем, что вокруг вас сидят чужие люди.

В произведения искусства вложены душа и сердце его создателя. В фильме или спектакле всё может быть ненастоящим, бутафорским: стены комнаты, обстановка, вещи - но чувства художника, его желанья, его раздумье всегда настоящие - подлинные. Они-то и составляют заряжающую силу искусства, способную растрогать и расшевелить самого сдержанного человека. Мы потому и любим искусство, что оно захватывает нас, потрясает наши чувства, побуждает нас становиться лучше, заставляет стремиться к светлым и благородным целям. Оно говорит нам «Смотрите, на что способны люди! Смотрите, какими смелыми честными красивыми могут они быть!» И мы начинаем думать и верить, что и в каждом из нас заложено то прекрасное, к чему зовёт нас искусство.

Искусство учит и воспитывает не только зрителей, но и самих художников. Зачастую труден и тяжёл их путь, нередко приносит им огорчения и разочарования. Как и во многих других профессиях, работа актёра требует от человека самоотвержения, полного напряжения всех сил; она забирает всё его время, но зато она даёт ему ощущения необычайной полноты и разнообразия жизни.

(Б. Чирков.)

260. Сочинение. Напишите отзыв-рецензию на один из фильмов, который вы посмотрели недавно (который произвёл на вас большое впечатление, понравился или не понравился). В отзыве-рецензии вы должны не только передать свои впечатления, но и аргументировать свою оценку сценария, работу режиссёра, актёров, оператора.

"У обрыва"

Уже посинело под далеким поворотом реки, над желтеющими песками, над обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки, меркли краски, и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя, усталости под спокойным, глубоко синевшим, с редкими белыми звездами небом.

Баржа и лодка возле нее, понемногу терявшие очертания, неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском, у самой воды горел костер, и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок, ползали и шевелились, ища чего-то по узкой полосе прибрежного песку, длинные тени, и задумчиво возвышался обрыв, смутно краснея глиной.

Было тихо, и эту тишину наполняло немолчное роптание бегущей воды, непрерывающийся шепот, беспокойный и торопливый, то сонный и затихающий, то задорный и насмешливый, но река была спокойна, и светлеющая поверхность не оскорблялась ни одной морщиной.

Всплеск рыбы, или крики ночной птицы, или шорох осыпающегося песку, или едва уловимый шум пароходного колеса, или почудилось - и снова дремотное, невнятное шептание, то замирающее и сонное, то встрепенувшееся и торопливое, и светлый, ничем не нарушимый покой реки под все густеющей синевой надвигающейся ночи.

- "Ермак", никак, идет.

Где ему!.. Теперича небось на Собачьих Песках сидит...

И человеческие слова, такие простые и ясные, прозвучали и погасли в этом непонятно-беспокойном шепоте спокойно-недвижной реки.

Короткая, притаившаяся у колебавшегося огня тень разом вытянулась, побежала от костра; уродливо перегнулась через обрыв и пропала в степном сумраке, откуда неслись крики перепелов и запахи скошенных трав, а над костром поднялся высокий, здоровенный, с длинными рукам и ногами, в пестрядинной рубахе человек и, скинув ложкой сбегавшую через края пену, всыпал в бившую ключом воду пригоршню пшена. Вода мгновенно успокоилась, а тень скользнула по обрыву, вернулась из степи и опять притаилась у огня. Длинный человек сидел, неподвижно обняв колени, глядя на светлеющую реку, на пропадающий в сумеречной дымке лес, дальний берег.

Поодаль на песке, протянувшись, неподвижно и мертво чернела человеческая фигура.

Не было видно лица.

Спал ли он, или думал, или был болен, или уже не дышал - нельзя было разобрать.

Уже потонул в темнеющей синеве и не стал видим лес, и поворот реки, и дальние пески, только вода по-прежнему поблескивала, но уже черным, вороным блеском, и звезды в ней бездонно повисли, яркие и бесчисленные.

И казалось, так и нужно, чтоб в эту синюю ночь у дремотно-шепчущей воды возле обрыва горел костер, и красный отсвет трепетал, неверно озаряя багровым светом костра высокую, нескладную, но точно выкованную фигуру человека, могуче охватившего руками колени, и неподвижную темную фигуру на песке, и третьего - с широкой бородой старика, со спокойным и строгим лицом, отлитым из бронзы.

Как будто кто-то задумчиво, без слов пел, и не было слышно голоса, и только представлялась потонувшая в ночной синеве река, и костер, и смутный обрыв, и в темной глубине чуть зыблемые звезды.

Пришло время... Жисть-то она человеческая, как трава полезла...

И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного шепота голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий обрыв, как ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.

Как трава молодая на провесень из черной земли...

Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.

И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"

Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот, чей темно простертый силуэт смутно рисовался на песке. Молчал старик с бронзово-багровым шевелившимся лицом, изредка лениво вбрасывая в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные угольки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.

Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.

Опять тихо, задумчиво-сумрачно, снова непрерывающийся беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал в наступившей со всех сторон темноте смутно подымающийся обрыв, молчала степь за ним. Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.

Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может быть, летела над самой водой невидимая птица, - нельзя было сказать. Ночь теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.

По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена, и то будет слышно...

И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо хотело поймать приближающийся шум пароходных колес, но звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.

Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи.

Он поставил котелок и покрутил в песке.

Часов девять есть... Охо-хо-хо...

И за рекой кто-то: "О-о-о-о..."

Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал.

Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем.

Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. - Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой.

А?.. а?.. а?.. Куда... Постой!.. Братцы, держитесь!.. - закричал тот, вскакивая, трясясь.

Что ты... что ты, парень... Говорю, поешь с нами...

Тот обвел вокруг удивленным взглядом, не понимая этой темноты, смутно рисующихся контуров, этого ночного молчания, заполненного немолчно шепчущим ропотом, этого трепещущего, красноватого, поблескивающего в воде отсвета, и провел рукой, как будто снимал с лица паутину. Он точно весь обмяк и улыбнулся бессильной, измученной улыбкой.

Ишь ты... опять попритчилось.

При свете костра поражали исхудалость и измученность, завалившиеся щеки, черные круги, горячечно блиставшие, беспокойные, как будто глядящие мимо предметов глаза.

Сели кругом котелка, поджав на песке ноги, и стали есть и громко дули на кашу. И, повторяя движения, суетились по песку тени.

Долго и молча ели, и долго в дремотно шепчущий ночной ропот чуждо вторгался звук усердно работающих человеческих челюстей.

Первая острота голода притупилась; парень, на лице которого землисто отпечатался призрак смерти, вздохнул.

У-ух-х!.. Маленько отошел.

Два дня не ел.

Да ты откуда?

Из города. - И снова усталая и теперь доверчивая улыбка. - Из самого из пекла вырвался. Как и вырвался, сам не знаю...

Да мы это догадались, как ты еще шел по берегу, - усмехнулся длинный, - да не стали расспрашивать, что человека зря беспокоить.

Не бойсь, ничего... По степи патрули разъезжают, хватают, которые успели из города убежать. Ну схватят, разговор короткий - пуля либо петля. Мы не одного переправили... Артель-то на баржах, да и команда на пароходе свой народ... К нам вот не догадаются на баржу заглянуть, а... то бы была им пожива. Да ты в городу-то чем был?

Наборщиком. - И он повел плечами, точно ему холодно было, и боязливо оглянулся.

Длинный черпнул, подул на ложку и, вытянув губы, с шумом втянул воздух вместе с кашей.

На реке завозился водяной или ночная птица. Всплеснула рыба, но в темноте не было видно расходящихся кругов. Старик ел молча.

Все по реке шел, как чуть чего - в воду... Вчерашний день до самой ночи в воде сидел, закопался в грязь, а голова в камыше, так и сидел.

Он отложил ложку и сидел, осунувшись, и мысли, далекие от теплой ночи, от костра, бродили в голове, туманя глаза.

Что было - страшно вспомнить... Крови-то, крови!.. Народу сколько легло!

И опять боязливо огляделся и передернул, как от холода, плечами.

Устал я... устал, замучился, и... и не то что руками или ногами, душой замучился. Все у меня подалось, как обвисло...

И он опять обвел кругом, глядя куда-то мимо этой темноты, мимо костра, реки, мимо товарищей, - точно заслоняя все, стояли призраки разрушения, развалины, и некуда было идти.

Главное что!.. - вспыхивая, заговорил он. - Трудов, сколько трудов убито. Нашего брата разве легко поднять да вбить в башку?.. Ему долби да долби, его учи да учи, а он себе тянется, как кляча под кнутом, с голоду сдыхает да водку хлещет... Покуда все наладилось, да сгрудились, сбились в кружки, да читать, да думать стали, да расчухали, ой-ей-ей, сколько времени, сколько трудов стоило!.. А сколько народу пропало по тюрьмам, да в ссылке, да на каторге, - да какого народу!.. Кирпич за кирпичом выводили, и вот трраххх!.. Готово! Все кончено!.. Шабаш!..

И он отвернулся и опять глядел, не замечая, мимо синеющей ночи, мимо шепчущих звуков, мимо тихого покоя, которым веял дремлющий берег.

А-а-а-а... - И он мерно качался над костром, сдавливая обеими руками голову, точно опасаясь, что она лопнет и разлетится вдребезги. И качалась тень, уродливая, изогнувшаяся, так же держась обеими руками за голову, тоже уродливую и нелепо вытянутую.

Но, обходя развалины, разбитые надежды и отчаяние, о чем-то о своем немолчно и дремотно журчали струи, чуть-чуть глубоко колебалось во влажной тьме звездное небо. Несколько хворостинок, подкинутых в костер, никак не могли загореться, и едва уловимый дымок, не колеблемый, как тень, скользил вверх.

И этот покой и тишина, погруженные в ночную темноту, были величаво полны чего-то иного, глубокого, еще не раскрытого, недосказанного.

Глянь-ко, паря, вишь ты: ночь, спокой, все спит, все отдыхает, - и голос старика был глубоко спокоен, - все: и зверь, и человек, и гад, трава и та примялась, а утресь опять подымется, опять в рост... Все спокой, тишь... да-а!..

Над водой удалялись тонкие тилиликающие звуки, - должно быть, летели на ночлег кулички.

Да-а, спокой... Потому намотались за день, намаялись, натрудили плечи, руки, лапы... во-о... И заснула вся земля, а наутресь опять кажный за свое, - птица за свое, зверь за свое, человек за свое. Только солнушко проглянет, а тут готово, начинай снаизнова. Так-тось, паренек...

Долго стояла тишина. Рабочий, сутулясь и подняв голову, глядел на дымчатую дорогу на небе. Длинный уписывал кашу.

Дедушка, - болезненно раздался надтреснутый голос, - да ведь все наутро проснутся, а энти, которые в городе лежат, ведь они-то уже не подымутся.

А ты ешь, паренек, ешь, - говорил старик, вытирая ладонью усы и бороду. - Да-а... мужичок, хрестьянин вышел пахать... Вспахал. Вспахал, взял лукошко и зачал сеять. Высеял, заскородил, дождичек прошел, и погнало из земли зеленя, погнало, словно те выпирает. Да-а, радуется хрестьянин. Нашему брату что: вспахал, посеял, собрал и сыт. Да-а. Колоситься зачало. И вот откуда ни возьмись туча, черная-пречерная. Вдарила грозой, градом, все дочиста сровняла, где хлеб был - одна чернота. Вдарил об полы сердяга! Что же, думаешь, бросил, руки опустил? Не-ет, ребята-то бесперечь есть хотят. Пошел на чугунку, на чугунке стал зарабатывать. И отрежь ему колесами ноги. Поболел, поболел и богу душу отдал. Что же, думаешь, тем дело кончилось? Не, слухай, парень. Нивка его не осталась сиротой, зачали ее пахать да сеять братаны да зятья. Опять пробились зеленя, опять стал наливаться колос. И сколько ни изводили мужика, - и на войну-то его гнали, и по тюрьмам гноили, и нищета давила, и с голоду пух и помирал, а кажную весну зеленели нивы, да-а...

Он помолчал.

Стояла сама себя слушавшая тишина.

И кто-то, внимательный, полувопросом, полуутвердительно отозвался из-за реки: "А-а-а!.." Наборщик молча стал носить из котелка.

Ишь звезда покатилась, - проговорил длинный и рыгнул.

Так-тось, братику... Сколь ни топчи траву, она все распрямляется, все тянется кверху. И народ, сколь его ни дави, сколь ни тирань, а он, братику, помаленечку распрямляется. Пущай жгут, пущай бьют, ноне город разорят, завтра деревню сожгут, а наместо того приходится громить пять городов, приходится жечь сто деревень - народ распрямляется, как притоптанная трава. Глядим мы на тебя давеча, идешь ты, ковыляешь, глядишь исподлобья, и кажут тебе вокруг только вороги, и к нам ты подошел - и нас боишься. А мы сметили давно, что ты за птица, да я Митюхе говорю: "Не трожь его, пущай обойдется". Ан вот теперь и оказалось, дело-то одно делаем. Бона у нас, - старик мотнул головой на баржу, - чего хошь, в каждой деревне выгружаем. Пущай народ любопытствует, пущай трава выпрямляется... Охо-хо-хо!..

И за рекой: "Хо-хо-хо-о!.."

Да вы чего тут стоите, дядя?

На перекатах, вишь, не проходят баржи, глубоко сидят, а река нонче рано обмелела, так пароход часть отгрузил и пошел через перекаты. Потом вернется, с этой баржи снимет часть грузу и поволокет.

Наборщик лениво лазил в котелок. И вдруг мягко, с улыбкой огляделся кругом. И впервые увидел тихую, молчаливую, задумчиво-спокойную ночь, тонко дрожащие в глубине звезды, дремотный шепот невидимо бегущей воды. Глубоко вздохнул и проговорил:

Ночка-то...

Усталость, дикая, зовущая ко сну и отдыху, овладевала.

Теперь хоть и вздремнуть бы, - две ночи глаз не смыкал.

Погодь трошки, махотка с кислым молоком еще есть.

И длинный лениво поднялся, вместе со своей тенью прошел к лодке, покопался и, держа в руках небольшую миску, вернулся и сел. Тень тоже подобралась на свое место.

Ну, ешьте. Доброе молочко.

В неумолкаемый ропот бегущей воды, который забывался, сливаясь со стоявшей вокруг тишиной, грубо и непрошенно ворвался чуждый звук. Был неясный, смутный, неопределенный, но разрастался, становился отчетливее и наполнял ночь чем-то, чего до сих пор не было.

Трое повернули к обрыву головы и стали слушать.

И костер, дрожа и колеблясь отсветом, беспокойно взглядывал красными очами на выступивший на секунду из темноты обрыв. Тени торопливо и испуганно сновали по песку, ища чего-то и не находя, с усилием вытянулись, перегнулись и заглянули через обрыв в степь. Оттуда, все приближаясь, неслись дробные, мерно топочущие звуки.

Ближе, ближе... Чувствовалось, что там наверху иссохшая, крепкая и звонкая земля.

Костер, истратив последние усилия и догадавшись, в чем дело, стал погасать, засыпая и подергиваясь пеплом, и тени разочарованно расплылись, сливаясь со стоявшей вокруг чернотой, но головы все так же были обращены к обрыву.

Топот оборвался. Над ровно обрезанным по звездному небу краем обрыва темно вырисовывался уродливый силуэт чудовища. Оно неподвижно вздымалось, широкое и неровное, как глыба, оторвавшаяся от горы, загораживая ярко игравшие звезды.

Несколько секунд стояло молчание, поглотившее все звуки ночи.

А тебе что?.. - лениво и небрежно бросил длинный, таская ложкой молоко.

Что за люди?! Мать... - И грубая ругань оскорбила насторожившуюся ночную тишину.

Длинный по-медвежьи, неповоротливо поднялся.

Чего надо?.. Ступай... отчаливай... Неположенного ищешь...

Костер осторожно глянул из-под полуспущенного красневшего века, и на минуту можно было различить над самым обрывом в красноватом отблеске конскую голову и над ней человеческую и рядом еще конскую голову и над ней человеческую. В ту же секунду блеснул длинный огонь, и грянул выстрел, и, негодуя, понеслись по реке, по лесу, будя ночную тишь, рокочущие отголоски, долго перекликаясь и угрюмо замирая.

И уже не было тихой ночи, ни темной реки с дрожащими звездами, ни дремотного шепота, ни обрыва, ни смутной степи, откуда неслись крики перепелов и медвяные запахи скошенных трав. Стояло тяжелое и жестокое в своей бессмысленности.

Казаки!.. - шептал наборщик, поднявшись. - Прощайте, побегу...

Старик придержал за руку:

Погодь...

Ничего...

Не пужай... не из пужливых... А вот только кого-нибудь зацепишь версты за три, за четыре позадь леса, неповинного, - так это верно... Пуля-то куда летит... Сволочи!.. - Длинный тяжело и злобно погрозил кулаком.

Костер снова подернулся пеплом, и темные силуэты над чернотой обрыва шевельнулись, стали делаться меньше, понижаясь и прячась за край.

Звезды снова играли небеспокоимые, из степи несся удаляющийся, замирающий топот, оставляя в молчании и темноте неосязаемый след угрозы и предчувствия. Напрасно торопливый, бегущий шепот воды старался по-прежнему заполнить тишину и темноту дремой и наплывающим забвением, - молчание замершего вдали топота, полное зловещей угрозы, пересиливало дремотно шепчущий покой.

Снова сели.

Поисть не дадут, стервы!

Подлый народ!.. Земли у него сколь хошь, хочь обожрись, ну и измываются над народом...

Было тихо, но ночь все не могла успокоиться, и тихий покой и сонную дрему, которыми все было подернуто, точно сдунуло; стояла только темнота, с беспокойной чуткостью ждущая чего-то. И, как бы оправдывая это напряженное ожидание, среди тьмы металлически звякнуло... Через минуту опять. Головы снова повернулись, но теперь они внимательно глядели низом в темь вдоль берега.

Снова звякнуло, и стал доноситься влажный, торопливо размеренный хруст прибрежного песку. И в темноте под обрывом над самой рекой зачернело, выделяясь чернотой даже среди темноты ночи. Ближе, ближе. Уже можно различить темные силуэты потряхивающих головами лошадей и черные фигуры всадников.

Они подъехали вплотную к костру, сдерживая мотающих головами, сторожко похрапывающих лошадей, сидя прямо и крепко в седлах, и концы винтовок поблескивали из-за спин.

Что за люди?

А тебе что?

Все трое поднялись.

Сыпалась отборная ругань.

Шашки захотели отведать? Так это можно... Две половинки из тебя сделаю... Что за люди, спрашиваю?

Ослеп, что ль?.. Сторожа при барже.

Рябов, вяжи их, дьяволов, да погоним к командиру.

Молодой казак, с серым лицом, выпятившимися челюстями, спрыгнул с коня и, держа его в поводу и звякая оружием, подошел.

Знаем мы этих сторожов. Поворачивайся-ка...

А тебя, сволочь длинная, всю дорогу нагайкой буду гнать, чтоб ты не огрызался, погань проклятая.

Связать недолго, - спокойно заговорил старик, - и угнать можно, самое ваша занятия, но только кто кашу-то потом расхлебывать будет? Нас-то угонят, а баржа доверху товаром набита, к утру ее ловко обчистят. Пароход-то придет, голо будет, как за пазухой... нда-а! Пожалуй, смекнет народ, - казачки и обчистили, для того и сторожов угнали, они на этот счет мастаки...

Да ты что, али только родился, мокренький... - усмехнулся длинный, - пачпорта обыкновенно у хозяина, ступай к капитану, он те и пачпорта даст.

Казак в нерешительности натягивал поводья.

И этот сторож... водоливом на барже...

Брешешь, сучий подхвостник... Не видать, что ль, - из городу убег. Ага!.. Его-то нам и надо... Погляди, Рябов, може, которые разбежались. Поглядим, нет ли следов от костра в энту сторону.

Молодой сунул в уголья хворостинку, подержал, пока вспыхнул конец, и, наклонившись и освещая, прошел несколько шагов, внимательно вглядываясь в песок, по которому судорожно трепетали тени.

Нету, оттуда следы, как раз из города шел.

А-а, сиволапые, отбрехаться хотели, люцинеров укрывать. Погодите, будет и вам, не увернетесь! А между протчим, Рябов, обратай-ка этого.

Веревки-то нету.

А ты чумбуром (чумбур - длинный ремень к уздечке), чумбуром округ шеи. Погоним, как собаку.

Молодой взял свободный конец свешивающегося от уздечки длинного ремня, за который водят лошадь, и подошел к наборщику.

Ну ты, паскуда, повернись, что ль.

Тот оттолкнул его, пятясь назад.

Пошел ты к черту...

Металлически звякнул затвор. Наборщик невольно поднял глаза: на него глядело дуло винтовки, целился с лошади бородач.

Ежели еще шаг, на месте положу!..

Рябов накинул на шею чумбур и стал завязывать петлей, бородач закинул винтовку за плечи. Рабочий равнодушно и устало глядел во мглу над рекой. Ночь стояла густая, мрачная, и давила со всех сторон, и нечем было дышать.

Старик и длинный как-то особенно переглянулись и продолжали спокойно глядеть на совершающееся.

Завязал? Ну, садись, и айда! Да гони нагайкой перед конем.

Молодой, вдев одну ногу в стремя, взялся за луку и напружился, чтоб разом вскочить в седло, и в темноте чернел чумбур от морды лошади к шее человека.

Дед подошел к молодому, и в тот момент, как тот заносил ногу в седло, наклонился к нему, что-то сообщая по секрету, потом тот, отвалившись от коня, прильнул к дедову плечу и крикнул перервавшимся голосом.

В ту же самую минуту длинный подошел к бородатому казаку, сидевшему на лошади, и, протягивая с чем-то ладонь, проговорил:

Никак, потерял, ваше благородие?

Казак перегнулся с седла, разглядывая, и вдруг почувствовал, как с железной силой толстая змея обвила шею. Он мгновенно толкнул ногами лошадь, чтобы заставить ее вынести, но другая змея, такая же толстая, с такой же железной силой обвилась вокруг поясницы, и огромная лапа из-за спины сгребла поводья и так натянула, что лошадь, закинув голову и приседая на задние ноги, пятилась и уперлась задом в обрыв.

О-го-го!.. Ссво...о...лочь!.. Ря...бов... ссу...ды...

Нни...чего... дя...дя...

По...го...ди, я... тте ша...шшкой!

Го...жу... Ва...лись...ка!..

Они тяжело, прерывисто и хрипло обдавали друг друга горячим обжигающим дыханием, лошадь билась под тяжестью двух людей, и с обрыва на них сыпались глина и ссохшиеся комья.

Ого-го-го... Рря...бов...

Казак изо всех сил старался выпростать руку и все искал головку шашки, но облапивший его дьявол с нечеловеческой силой ломал спинной хребет, и, несмотря на отчаянное нечеловеческое напряжение, бородач тяжело, грузно гнулся с седла. Уже поднялись тускло поблескивавшие стремена на раскорячившихся ногах, уже под брюхо бьющейся лошади лезет взмокшая от пота голова. Что-то хрустнуло, и под вздыбившейся лошадью ухнула земля от тяжко свалившихся тел.

Ночь невозмутимо и мрачно стояла над ними, дожидаясь, и в ее тяжелой тишине лишь слышалось хриплое дыхание да задавленные стоны, а проклятья и брань застревали в бешено стиснутых зубах.

Лошадь почувствовала свободу и, наступая на конец волочившегося по песку повода и низко кланяясь каждый раз головой, пугливо побежала прочь от того места, где тяжело ворочался черный ком.

Дед с освободившимся наборщиком туго вязали молодого, беспомощно лежавшего на песке.

Эй, давай-ка чумбур!.. - хрипел длинный, наступив коленом на грудь задыхающегося казака.

Дед с наборщиком поймали лошадь, подбежали к лежавшему на песке хозяину, и в захрустевшие в суставах руки жестко впился ремень.

Фу-у, дьявол, насилу стащил, еще бы трошки, вырвался бы, лошадь увезла бы. Ну, давай же молоко доедать, никак не дают повечерять... Возжакайся тут с ними, с иродами.

Они сели в кружок, веселые, торопливо дышащие, отирая потные лица, и снова принялись за ужин.

Ну, этот молодой и крякнуть не поспел, как дедушка его зараз на песок.

А этот - здоровый, откормился кабан...

Ишь, а то за шею... ах ты моченая голова!..

Подбросили хворосту, и костер, совсем было задремавший, снова глянул, и снова засуетились по песку тени. Неподвижно лежали связанные казаки, и неподвижно стояли над ними лошади, понурив головы.

В прошлом году стояли тут на перекате, - заговорил длинный и, отложив ложку и отвернувшись, шумно высморкался, придавив ноздрю пальцем, - так гроза сделалась, н-но и гроза! Мимо шар си-иний пролетел, так и отнесло меня духом сажени на две. И вдарился этот шар в дерево саженях в пятидесяти по берегу, - от дерева лишь пенек остался, ей-богу.

Прошлое лето грозовое было, в городе два дома спалило.

Бородатый казак понемногу приходил в себя от изумления, от неожиданности всего совершившегося и, сам себе не доверяя и скашивая глаза, оглядывал, что мог, в своем положении. Да, он лежал, туго связанный чумбуром, над ним стояла лошадь, а те преспокойно таскали кислое молоко, белевшее у них в ложках. Рябова не было видно, он лежал у него за спиной.

Да вы что же это, пропойцы сиволапые, али головы вам своей не жалко, али обтрескались?

Как не жалко - жалко, - усмехнулся длинный, - потому и связали вас.

Да вы что же думаете, нас двое, что ли? Там целая сотня стоит, патрули везде ездют... Завернут сюда, тут уж вам беспременно расстрел... Развязывай зараз!

Да за что же нам расстрел, ежели никаких казаков у нас не будет?

А ты бреши, да не забрехивайся. Слышь, зараз развязывай!.. Мать вашу...

За что же расстрел, ежели казаков у нас не будет? - невинно продолжал длинный. - Ты трошки потерпи, зараз поедим, коней ваших расседлаем, в штаны вам и за пазуху песку насыпем, да и в реку обоих.

Воцарилось гробовое молчание. У казака глаза сделались круглыми, и даже в темноте белели белки. Он стал часто и трудно дышать и, пересиливая себя, проговорил глухо:

Не пужай, не испужаюсь... Казак - не иголка, все одно дознаются... Лошадей не утопите, по лошадям и до вас доберутся.

Длинный весело загоготал, и так же весело откликнулось ему из-за реки.

Мели, Емеля, твоя неделя... Об нас не тужи, станишничек... Лошадей мы расседлаем, седла вам на шею для верности; они чижолые, не всплывете, а лошадей выведем в степь, сымем уздечки, ухнем, только их и видали, так и пойдут писать по степи. А в степи им, брат, хозяева зараз найдутся. К хутору прибьются, кажный с превеликим удовольствием приблудную лошадь возьмет для хозяйства. А нет, так конокрады бесперечь по степи ездют, обрадуются дареному коню, зараз обратают. Так-тося, станишничек...

Замолчали. Ночь над казаками стояла густая, черная, полная предсмертного ожидания и не ждущая пощады... И вдруг среди неподвижной, грозно молчащей мглы раздались хлюпающие, переливающиеся, прерывистые, воющие звуки, как будто выл молодой волк, подняв морду. Бородач насупился и, скосив глаза, следил, как носили ложки с молоком. Делали это не спеша, умирать ведь не им, и страшно было спокойствие этих людей. А волчьи прерывистые ноты раздирали ночную тишь, испуганные носились над рекой и горькими, рыдающе-воющими отголосками пропадали в сумрачно и неподвижно раскинувшейся степи.

А-а, жидок на расправу, а людей неповинных, беззащитных убить али искалечить - это ты можешь. Как с-собаку за шею привязал. Не то что там за руку али за пояс, а за шею, а-а!..

Бородач стиснул зубы и процедил:

Не вой, сволочь!..

Но волчий вой все носился у него за спиной и над рекой и над степью. И бородач с напряжением следил за спокойно ужинавшими людьми и одного только мучительно, с замирающим трепетом хотел, чтоб никогда не кончилось это молоко, - но глубже опускались ложки.

Братцы, - заговорил он глухо, - отпустите...

Вишь, паренек, - заговорил спокойно старик, - ехал ты убивать и калечить людей, ни об чем не думал, а теперича сам лежишь и ждешь. - И, забрав с ложки губами и вытерев усы, продолжал: - Да-а, придет время, так-то и народ нежданно-негаданно подымется, и будете вы лежать и ждать, и будете удивляться, и душа у вас смертно заскорбит и возопиет: эх, кабы воротить, по-иному бы жили.

Служба наша такая, разве мы от себе... У меня дома хозяйство, семья, тоже скучаешь, сладко ли по степи шаландаться...

Что служба!.. Ежели тебя служба заставит образа рубить, али будешь?

А как же! Потому присяга престол-отечеству... - И ему чудилось, как проворно убегает время на этом пустынном, темном, молчаливо ожидающем берегу, и уже с самого дна берут опускающиеся ложки.

Присяга!.. - Голос старика зазвучал желчью. - Присяга!.. Вот она, присяга, - и старик вдохновенно поднял руку, - перед святыми звездами, перед ясным месяцем, перед темным лесом, перед чистой водой, перед зверем лесным, перед птицей полевой, перед человеком, потому жисть она - человеческая, а не перед попом волосатым, ему абы хабары. Вот она, присяга истинная! Вот кому присягали мученики. Вот кому должон присягать всякий, у кого душа не в мозолях... А вы, несчастненькие, замозолилась у вас душа, тыкаетесь, как слепые щенята... Жисть, вот она кругом, - он широко повел рукой, - ей присягать надо, а не попу, а вы ее топчете конями да колете пиками, да рубите шашками, да бьете из ружей... Ишь пустил пулю, куда она полетела!..

Темно и неподвижно было кругом. Не было ни живой говорящей смутным говором в темноте воды, ни смутно прислушивающегося леса за рекой, ни пропадающего в двух шагах берега. Зато с отчетливостью меди краснели в темноте озаренные профили лиц сидевших вокруг костра, - только это и было.

Казак не мог оторвать от них глаз. И чем больше глядел, тем большей силой наполнялись они. Сидели они, как будто отлитые из меди, неведомые богатыри темноты и ночи.

Охо-хо! Жисть она человеческая! - проговорил старик, положил ложку, отер залезавшие в рот усы, потом опять взял и стал неторопливо носить от горшочка к волосатому, заросшему рту, и казак, не отрываясь, следил за ней, белевшей. - Как она выходит... К примеру, по хозяйству сколько заботы примешь: с плугом ходишь, землю месишь-месишь... Потом сердце изболится, покеда щетинкой зеленой пробьется, да все на небо поглядаешь, дожжичка просишь. А там перышко выгонит, да пойдет в трубку, да в колосок, да нальется, а ты все ходишь округ нее, округ пшенички, округ травки-то...

Звезда покатилась, - проговорил длинный и рыгнул.

Казак повел глазом и увидел темную реку, без счету полную дрожащих звезд, услышал смутное лепетание сонной воды, но все это точно отодвинулось от него, словно это прошлое стояло перед памятью, прошлое, в котором и семья, и хозяйство, и привычная, вросшая в самое сердце степная работа, - все это в прошлом, а настоящее - это темь, и в темноте у костра медно озаренные профили людей.

Лошадь стояла, горестно опустив голову, с печально отвернутыми ушами. По реке удалялось тилиликанье невидимой, махавшей над водой ночной птицы.

Старик помолчал, глядя из-под седых насупленных бровей за реку, где смутно, чудился лес.

Травка растет, ты ее побереги, прут гонит из земли, ты его обойди, не сломи... Человек - нешто он дешевле пшеницы, подумай-ка, живой ведь он, и вон звезды-то, звезды-то всем одинаково светят, а ты приехал тиранить, да убивать, да в тюрьму сажать. Присяга!! Нет больше присяги, как жисть человеческая, самая дорогая, братику, присяга. Вот ты ехал, думал: сила - ты, ан теперя сам лежишь и ждешь...

Казак, закусив губы, с нечеловеческим напряжением напрягся, но сыромятные ремни только глубже въелись.

Братцы! - заговорил он, отдаваясь бессилию. - Братцы, али я...

Лица ужинавших зашевелились, и костер полностью озарил их, и столько было в них спокойной решимости, что казак отвел глаза. Вытерли ложки, спрятали... и подошли.

Весь сегодняшний день промелькнул перед казаком, и с поразительной отчетливостью все встало в том роковом порядке, в каком привело его сюда, к гибели, к бессмысленной смерти. С тоской прислушался: тревожно метались за спиной воющие причитания, из степи не доносилось ни звука. Да и кто мог подъехать? Не было спасения, не было пощады, да и не могло быть, потому что он сам их не щадил.

И это молчание было страшнее смерти. Он вслушивался - вслушивался, болезненно напрягаясь. И вдруг услышал: неслось бесчисленное треньканье кузнечиков, то самое треньканье, что всегда наполняло живую степь и теперь звучало последним прощанием.

Должно быть, к Рябову уже приступили, потому что воющие причитания торопливее и тревожнее неслись оттуда и вдруг смолкли.

У бородача екнуло сердце. Над ним нагнулся длинный и стал возиться с ремнем. И ремень ослаб и выдернулся. Казак быстро поднялся. Рябов, прыгая на одной ноге и звеня оружием, садился в седло. Наконец вскочил, лошадь пошла карьером и скрылась в темноте.

Ого-го-го!.. Ноги в зубы взял, - засмеялся длинный. - Вали, дядя, и ты!

Казак, сдерживаясь и едва справляясь с охватившей его радостью жизни, наружно спокойно подошел к лошади, попробовал подпруги, потом сел и тронул поводья.

Прощайте, ребята!

Прощай, паря...

Лошадь не спеша пошла рысцой, хрустя влажным песком, и ночная мгла постепенно поглотила ее.

По-прежнему сонно колебалось дремотное шептание струи, и из темной воды глядело бесчисленными звездами ночное небо.

Ну, теперя хоша и спать.

Котелок надо побанить.

И длинный усердно стал оттирать песком, нагнувшись над водой, внутренность котелка.

Одначе они тягу дали.

Помирать никому не хочется.

Исажары как высоко. Поздно... О-о-ха-ха-ха!..

И по реке кто-то сонно и замирая много раз зевнул. Тишина стояла в степи, над рекой, над чудившимся во тьме лесом, навевая чувство покоя, отдыха.

Тебя как звать-то?

Алексей.

А по отцу?

Николаич.

Ну, вот что, Миколаич: полезем на баржу спать, там у нас и солома есть. Нешто искупаться перед сном?

Доброе дело.

Они подошли к самой воде, чуть колебавшейся темным густым отблеском масла и живой изменчивой линией; отделявшейся от неподвижно темневшего берега. Стали раздеваться, и разом руки застыли у поясов, а головы повернулись к обрыву.

Неужто?.. - коротко и подавленной тревогой прозвучало.

И головы все так же напряженно были обращены к степи: оттуда, все делаясь отчетливее и нарастая, несся приближающийся топот. И опять слышно было, что там земля иссохшая, крепкая и звонкая, и это почему-то вселяло особенное беспокойство. Тревога, как невидимая черная птица, реяла в нахмурившейся ночи. Только старик, не обращая внимания, по-прежнему копался в лодке.

Эхх!.. - досадливо крякнул длинный, завязывая пояс. - Сказывал, не выпущать... Теперь расхлебывай... Ишь карьером лупят, спешат, кабы не упустить.

На ту бы сторону, что ли, переехать, - проговорил Алексей, и тоска зазвучала в его голосе.

Ничего, ребята, ничего, - спокойно проговорил старик, продолжая копаться.

Вот уже близко, уже над самым обрывом, потом звуки помягчели и пошли влево - в объезд поехали к спуску. Несколько минут стояла ненарушимая тишина. Потом стал доноситься, приближаясь, мокрый хруст песка. Двое, не отрываясь, глядели в ту сторону.

Эхх!.. - все досадно чмокал длинный. - Зря отпустили.

Вырисовался среди темноты силуэт лошади. Рысью подъехал бородач и, сдержав разгоряченного коня, заговорил:

Вот что, ребята... Перегоните зараз баржу на ту сторону, а парень нехай уходит через лес. Энта стерва поехал докладывать командиру сотни... Хотел перестрелять вас оттеда, с обрыва, насилу уговорил... Сказываю, дескать, живьем надо взять их. А тоже мне наседать-то на него не приходится: зараз доложит, что люцинеров покрываю... Глядите, к утру взвод пришлют, туго вам придется...

Ххо-о!.. Часа через два пароход придет, к утру нас и след простынет.

А-а, ну так... То-то, я думаю, ворочусь, скажу... Ну, прощайте!

Счастливого, дядя... Спасибо тебе...

Спасибо и вам... - Он придержал немного коня. - Тоже и у нас - не пар, ну, положение такое. А старик у вас - правильный человек.

Лошадь ходко пошла. Некоторое время из степи доносился удаляющийся топот, потом смолкло. Над чертой обрыва свободно, незатеняемые, играли звезды, играли по всему небу, играли в темной глубине реки...

Серафимович Александр Серафимович - У обрыва , читать текст

Серафимович Александр

Александр Серафимович

Уже посинело под далеким поворотом реки, над желтеющими песками, над обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки, меркли краски, и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя, усталости под спокойным, глубоко синевшим, с редкими белыми звездами небом.

Баржа и лодка возле нее, понемногу терявшие очертания, неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском, у самой воды горел костер, и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок, ползали и шевелились, ища чего-то по узкой полосе прибрежного песку, длинные тени, и задумчиво возвышался обрыв, смутно краснея глиной.

Было тихо, и эту тишину наполняло немолчное роптание бегущей воды, непрерывающийся шепот, беспокойный и торопливый, то сонный и затихающий, то задорный и насмешливый, но река была спокойна, и светлеющая поверхность не оскорблялась ни одной морщиной.

Всплеск рыбы, или крики ночной птицы, или шорох осыпающегося песку, или едва уловимый шум пароходного колеса, или почудилось - и снова дремотное, невнятное шептание, то замирающее и сонное, то встрепенувшееся и торопливое, и светлый, ничем не нарушимый покой реки под все густеющей синевой надвигающейся ночи.

- "Ермак", никак, идет.

Где ему!.. Теперича небось на Собачьих Песках сидит...

И человеческие слова, такие простые и ясные, прозвучали и погасли в этом непонятно-беспокойном шепоте спокойно-недвижной реки.

Короткая, притаившаяся у колебавшегося огня тень разом вытянулась, побежала от костра; уродливо перегнулась через обрыв и пропала в степном сумраке, откуда неслись крики перепелов и запахи скошенных трав, а над костром поднялся высокий, здоровенный, с длинными рукам и ногами, в пестрядинной рубахе человек и, скинув ложкой сбегавшую через края пену, всыпал в бившую ключом воду пригоршню пшена. Вода мгновенно успокоилась, а тень скользнула по обрыву, вернулась из степи и опять притаилась у огня. Длинный человек сидел, неподвижно обняв колени, глядя на светлеющую реку, на пропадающий в сумеречной дымке лес, дальний берег.

Поодаль на песке, протянувшись, неподвижно и мертво чернела человеческая фигура.

Не было видно лица.

Спал ли он, или думал, или был болен, или уже не дышал - нельзя было разобрать.

Уже потонул в темнеющей синеве и не стал видим лес, и поворот реки, и дальние пески, только вода по-прежнему поблескивала, но уже черным, вороным блеском, и звезды в ней бездонно повисли, яркие и бесчисленные.

И казалось, так и нужно, чтоб в эту синюю ночь у дремотно-шепчущей воды возле обрыва горел костер, и красный отсвет трепетал, неверно озаряя багровым светом костра высокую, нескладную, но точно выкованную фигуру человека, могуче охватившего руками колени, и неподвижную темную фигуру на песке, и третьего - с широкой бородой старика, со спокойным и строгим лицом, отлитым из бронзы.

Как будто кто-то задумчиво, без слов пел, и не было слышно голоса, и только представлялась потонувшая в ночной синеве река, и костер, и смутный обрыв, и в темной глубине чуть зыблемые звезды.

Пришло время... Жисть-то она человеческая, как трава полезла...

И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного шепота голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий обрыв, как ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.

Как трава молодая на провесень из черной земли...

Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.

И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"

Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот, чей темно простертый силуэт смутно рисовался на песке. Молчал старик с бронзово-багровым шевелившимся лицом, изредка лениво вбрасывая в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные угольки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.

Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.

Опять тихо, задумчиво-сумрачно, снова непрерывающийся беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал в наступившей со всех сторон темноте смутно подымающийся обрыв, молчала степь за ним. Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.

Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может быть, летела над самой водой невидимая птица, - нельзя было сказать. Ночь теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.

По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена, и то будет слышно...

И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо хотело поймать приближающийся шум пароходных колес, но звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.

Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи.

Он поставил котелок и покрутил в песке.

Часов девять есть... Охо-хо-хо...

И за рекой кто-то: "О-о-о-о..."

Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал.

Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем.

Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. - Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой.

А?.. а?.. а?.. Куда... Постой!.. Братцы, держитесь!.. - закричал тот, вскакивая, трясясь.

Что ты... что ты, парень... Говорю, поешь с нами...

Тот обвел вокруг удивленным взглядом, не понимая этой темноты, смутно рисующихся контуров, этого ночного молчания, заполненного немолчно шепчущим ропотом, этого трепещущего, красноватого, поблескивающего в воде отсвета, и провел рукой, как будто снимал с лица паутину. Он точно весь обмяк и улыбнулся бессильной, измученной улыбкой.

Ишь ты... опять попритчилось.

При свете костра поражали исхудалость и измученность, завалившиеся щеки, черные круги, горячечно блиставшие, беспокойные, как будто глядящие мимо предметов глаза.

Сели кругом котелка, поджав на песке ноги, и стали есть и громко дули на кашу. И, повторяя движения, суетились по песку тени.

Долго и молча ели, и долго в дремотно шепчущий ночной ропот чуждо вторгался звук усердно работающих человеческих челюстей.

Первая острота голода притупилась; парень, на лице которого землисто отпечатался призрак смерти, вздохнул.

У-ух-х!.. Маленько отошел.

Два дня не ел.

Александр Серафимович

Уже посинело под далеким поворотом реки- над желтеющими песками- над обрывистым берегом- над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки- меркли краски- и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя- усталости под спокойным- глубоко синевшим- с редкими белыми звездами небом.

Баржа и лодка возле нее- понемногу терявшие очертания- неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском- у самой воды горел костер- и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок- ползали и шевелились- ища чего-то по узкой полосе прибрежного песку- длинные тени- и задумчиво возвышался обрыв- смутно краснея глиной.

Было тихо- ...

Дополнительная информация

• Читать:
  
• Скачать:
  

Случайный отрывок из книги:

И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного шепота голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий обрыв, как ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.

Как трава молодая на провесень из черной земли...

Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.

И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"

Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот, чей темно простертый силуэт смутно рисовался на песке. Молчал старик с бронзово-багровым шевелившимся лицом, изредка лениво вбрасывая в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные угольки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.

Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.

Опять тихо, задумчиво-сумрачно, снова непрерывающийся беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал в наступившей со всех сторон темноте смутно подымающийся обрыв, молчала степь за ним. Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.

Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может быть, летела над самой водой невидимая птица, - нельзя было сказать. Ночь теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.

По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена, и то будет слышно...

И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо хотело поймать приближающийся шум пароходных колес, но звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.

Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи.

Он поставил котелок и покрутил в песке.

Часов девять есть... Охо-хо-хо...

И за рекой кто-то: "О-о-о-о..."

Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал.

Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем.

Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. - Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой.

В русском языке средствами выражения однородности являются интонация, союзы, формы слов.

Интонация - это универсальное средство, выступающее как показатель однородности, как показатель сочинительной связи независимо от наличия других средств. Основная особенность интонации однородности - это отделение членов однородного ряда друг от друга, невозможность произнесения их как целостных речевых отрезков - синтагм. Этому способствуют паузы между членами, а также наличие фразового ударения на каждом из них и равномерные повышения тона. Эти черты интонации однородности проявляются как при употреблении союзов, так и при бессоюзном соединении однородных членов предложения. Без союзов они выступают более рельефно: Стояли чудесные дни, ослепительно-яркие, знойные, безветренные - благостные дни (Гл.).

Однако с помощью одной только интонации трудно передать характер отношений между членами однородного ряда, особенно если иметь в виду письменную форму речи. Более четкими показателями отношений являются сочинительные союзы. Выделяются три группы союзов, соответствующие основным видам отношений между однородными членами предложения: соединительные, противительные, разделительные.

1. Соединительные союзы указывают на простое перечисление однородных членов предложения, которые соединяются в ряд как равноценные, не противоречащие друг другу. К соединительным относятся союзы и, да, также, как...так и, не только... но и (а также их варианты) и др.

Основной союз и, стилистически нейтральный, выражает "чистое" соединение, перечисление, не вносит никаких оттенков: И была у меня в этой гостинице мимолётная и интересная встреча (Пауст.). Другие союзы вносят те или иные стилистические и семантические оттенки: да - просторечность; также - присоединение; как...так и - совместимость; не только...но и - допустимость с акцентированием значительности соединяемых членов и т.п. Ср.: Я непрерывно искал всё нового как во внутренней актёрской работе , так и в режиссёрском деле (Ст.); Горького же в то время не было не только в Петербурге , даже в России (С.-Ц.); Хвоя хороша не только от мышей, но и от зайцев (Сол.).

2. Противительные союзы указывают на несовместимость членов однородного ряда, их противоречие друг другу в соотношении с поясняемым/поясняющим словом, а также на различие их, выявляемое путем сопоставления. К противительным относятся

союзы но, а. зато, хотя , однако, бя, не столько...сколько и др.

Все они выражают те или иные видоизменения и оттенки противительных отношений: но и не...я - противопоставление, несовместимость; хотя - уступительность; зато - возмещение; не столько... сколько - сопоставление. Ср.: Это - не правда, а - смерть (М. Г.); Я был счастлив и удовлетворён не столько личньш актёрским успехом, сколько признанием моего нового метода (Ст.); Лошадь, хотя с трудом, но покорно шла иноходью (Л. Т.); Уныние не столько тяготило, как успокаивало (М. Г.).

3. Разделительные союзы указывают на избирательность или чередуемость членов однородного ряда в их соотношении с поясняемым/иоясняющим словом. К разделительным относятся союзы или, либо, то...то, не то...не то , то ли...то ли (а также их варианты). Они выражают различные виды или оттенки разделительного значения: ши, либо - альтернативность, т.е. взаимоисключающие значения однородных членов, связь с по- ясняемым/поясняющим словом только одного из них; то...то - сменяемость, чередование и невозможность одновременного соотношения однородных членов с поясняемым/поясняющим словом; не то...не то, то ли...то ли - неясность, неразличимость однородных членов относительно друг друга или нeonределенность восприятия говорящим того, что обозначено ими. Ср.: Всю ночь огонь костра то разгорается, то гаснет. (Пауст.); Губы то ли от черники, то ль от холода черны (Тв.); Узкая дорога рядом с железнодорожной насыпью обрывалась то в громадные песчаные ямы, то в бесконечное непроходимое болото (Тих.); Сейчас ей хотелось плакать не то от горя, не то от счастья (Сим.);...Речонка , рванувшись, затрепыхавшись, вдруг ломает тяжёлые льды, сбрасывает их с себя и предстаёт обнажённая, помутившаяся не то со сна, не то от негодования (Сол.).

Союзы и интонация являются основными средствами выражения однородности. Дополнительным показателем является форма самих однородных членов предложения. В сочетании с основными средствами одинаковые формы членов сочинительного ряда подчеркивают их независимость друг от друга и единообразное отношение к поясняемому/поясняющему слову. В частности, повторение предлога в сочинительном ряду предложно-падежных форм подчеркивает однородность их; в то же время и пропуск повторяющегося предлога (в одном или нескольких случаях) является добавочным показателем однородности: Лошади просыпались от каждого шороха, от крика перепела, от гудка буксирного парохода (Пауст.); Уже посинело над далёким поворотом реки, над желтеющими песками, над обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом (А. С.); И вот к прелести ночного костра, к горьковатому запаху дыма , треску сучьев , перебеганию огня и пушистому белому пеплу присоединяется ещё и знание завтрашней погоды (Пауст.).

При выражении однородности в качестве добавочных могут выступать также контекстуальные лексические показатели: повторы, антонимические пары и пр. При этом они могут взаимодействовать с союзами, корректируя их значение и выражая вместе с ними несвойственные этим союзам значения. Так, в предложении Но ведь и купец - когда торгует , а когда и в кулак свистит (Л. Т.) лексический повтор наречия когда в сочетании с противительным союзом а выражает разделительные отношения (ср.: Купец то торгует , то в кулак свистит).

К средствам выражения однородности не следует причислять знаки препинания: они служат для обозначения на письме синтаксического и смыслового членения текста и, следовательно, передают, с большей или меньшей степенью условности, основное средство выражения однородности - интонацию.